Любовь и Тьма
Шрифт:
Получив власть, Праделио перестал бояться собственных грехов и смог отделаться от преследовавшего его призрака Еванхелины, исключая те случаи, когда он бывал дома. Тогда девочка снова начинала волновать его кровь своими ласками глупенькой малышки, но она уже не была похожа на ребенка она вела себя именно как женщина.
В тот день, увидев, как она, выгнувшись дугой, билась в конвульсиях и стонала, словно неуклюже пародировала половой акт, он внезапно вспомнил свои уже почти забытые жгучие мучения. В отчаянной попытке выкинуть ее из головы он прибегнул к крайним мерам: по утрам долго стоял под ледяной струей душа, ел вымоченную в уксусе куриную желчь, полагая, что холод в костях и жжение в желудке вернут ему стойкость, но все было бесполезно. В конце концов он все рассказал лейтенанту Хуану де Диос Рамиресу, с которым его связывали отношения стародавних соучастников.
— Я займусь этим вопросом, Ранкилео, — заверил офицер, выслушав эту необычную историю. — То, что мои подчиненные делятся со мной своими заботами, мне по нраву. Это хорошо, что они мне доверяют.
В тот день, когда в доме семьи Ранкилео был учинен погром, лейтенант Рамирес приказал задержать Праделио и поместить в камеру для заключенных. Объяснений он ему никаких не дал. Там полицейский просидел на хлебе и воде, ничего не зная
Ранкилео нравилась его работа. Простодушный, с трудом принимающий самостоятельные решения, он предпочитал молчаливое подчинение: ему было легче перекладывать ответственность за свои действия на другого. Он заикался и грыз ногти, превращая пальцы в окровавленные обрубки.
— Раньше я их не грыз, — сказал он, извиняясь перед Ирэне и Франсиско.
В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование — тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром — несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно — света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы — на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго — всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, — спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.
— Ребята
— Почему меня держат здесь?
— Не знаю. Может, из-за твоей сестры.
— Я здорово влип, сержант.
— Видимо — так. Приходила твоя мать и спрашивала о тебе и Еванхелине.
— О Еванхелине? Что с ней случилось?
— А ты не знаешь?
— Что случилось с моей сестрой? — закричал Праделио, сотрясая дверь, как безумный.
— Я ничего не знаю. Не кричи, Ранкилео, если меня здесь застанут, мне это дорого обойдется. Не отчаивайся, я же твой родственник и помогу тебе. Я скоро вернусь, — сказал сержант и быстро ушел.
Ранкилео рухнул на пол, и все, проходившие тогда через двор, целый день слышали надрывающий душу мужской плач. Для ходатайства перед офицером друзья создали комиссию, но ничего не выяснили. Среди военных росло недовольство: шептались в курилках, коридорах, в оружейной комнате, но лейтенант Хуан де Диос Рамирес всех игнорировал. Тогда самый сообразительный из них — Фаустино Ривера — решил все поставить на свое место. Двумя днями позже, под покровом ночи, пользуясь временным отсутствием офицера, он направился к камерам заключенных. Увидев его приближение, часовой, догадавшись о его намерениях, решил ему не мешать и притворился спящим: он тоже считал, что это наказание несправедливо. Не таясь и не слишком осторожничая, тот снял ключ с гвоздя на стене и направился к железной двери. Выпустив Ранкилео из камеры, он передал ему форму и табельное оружие с шестью патронами, отвел на кухню и собственноручно дал двойную порцию еды. Он передал ему немного денег, собранных в части, посадил на джип и отвез как можно дальше от казармы. Те, кому они попадались на глаза, предпочитали отворачиваться и не входить в детали. Человек имеет право отомстить за сестру, говорили они.
Пробираясь по ночам, а днем выжидая в укрытиях, Праделио Ранкилео почти неделю обходился без посторонней помощи; он представлял себе, в какое бешенство пришел лейтенант, когда узнал о его побеге; и еще он знал: гвардейцы не смогут не подчиниться приказу — будут искать его на земле и под землей. Он прятался, пока нетерпение и голод не заставили его прийти в родительский дом. Сержант Ривера уже побывал там и рассказал Дигне то же, что и ему, поэтому не было необходимости что-либо объяснять. Месть — дело мужское. Прощаясь, сержант Ривера сказал, чтобы он искал сестру, но на самом деле дал понять, чтобы он отомстил за нее, в этом Праделио убеждать было не надо. Он был уверен, что она мертва Не имея доказательств, он, однако, знал своего командира достаточно хорошо, чтобы это предположить.
— Мне трудно будет исполнить мой долг: стоит мне только спуститься с горы, как меня убьют, — сказал он в пещере Франсиско и Ирэне.
— Почему?
— Я знаю военную тайну.
— Если вы хотите, чтобы мы вам помогли, откройте ее нам.
— Никогда.
Он пришел в сильное волнение, вспотел и начал грызть ногти, а в глазах загорелись огоньки страха Праделио стал проводить рукой по лицу, словно хотел отогнать страшные воспоминания. Он многого не сказал — в этом сомневаться не приходилось, — страшные узы связывали его. Он пробормотал, что лучше сразу помереть, выхода все равно нет. Ирэне попыталась успокоить его: ему не следует отчаиваться, они придумают, как помочь, это вопрос времени. Для Франсиско некоторые стороны этой истории оставались неясными: он инстинктивно чувствовал недоверие, однако мысленно перебирал свои связи, чтобы найти решение для спасения Праделио.
— Если лейтенант Рамирес убил мою сестру, я знаю, где он спрятал ее тело, — сказал под конец Праделио. — Вы знаете заброшенный рудник в Лос-Рискосе?
Пожалев о сказанном, он внезапно замолчал, но тем не менее по выражению лица и по его тону Франсиско понял: это не предположение, а абсолютная уверенность. Праделио наводил их на след.
Ближе к вечеру, попрощавшись с помрачневшим и бормочущим о смерти Ранкилео, они начали спускаться. Спуск с горы оказался не менее сложным, чем подъем, особенно для Ирэне, с содроганием смотревшей на разверзшуюся пропасть, однако она не остановилась, пока они не добрались до оставленных лошадей. Здесь Ирэне с облегчением перевела дух, посмотрела на горную гряду, и ей показалось невероятным, что они только что карабкались по этим крутым пикам, тающим в небесной синеве.
— На сегодня хватит. Потом возьму инструменты и отправлюсь на рудник — посмотреть, что там такое, — решил Франсиско.
— Я с тобой, — ответила Ирэне.
Они взглянули друг на друга и поняли, что оба пойдут до конца и что это может привести их к смерти и Бог знает к чему еще.
Горделиво постукивая каблуками по натертому до блеска линолеуму аэропорта, Беатрис Алькантара шла за носильщиком, который держал ее синие чемоданы. На ней был декольтированный, томатного цвета полотняный костюм, волосы были собраны на затылке в узел: ей не хватило терпения на более сложную прическу. Две роскошные крупные жемчужины в ушах подчеркивали бронзовый оттенок ее кожи и блеск карих глаз, сиявших новым светом.
Несколько часов полета в неудобном кресле рядом с испанской монахиней не погасили радости от последней встречи с Мишелем. Она чувствовала себя другой женщиной — помолодевшей и окрыленной. Гордое сознание собственной красоты придавало ее походке уверенность. Когда она проходила мимо мужчин, провожавших ее взглядом, никто из них не подозревал, сколько ей лет. Она еще спокойно могла носить декольте, не заботясь об оголенной груди или дряблости открытых рук; ее ноги по-прежнему были стройны, а линия спины подчеркивала ее горделивость. Дыхание моря освежило ее лицо, а тонкие морщинки у глаз и рта были искусно скрыты прикосновением косметической кисточки. Только ее руки — в пятнах и морщинках, несмотря на чудодейственные мази, — выдавали прожитые годы. Ей нравилось ее тело. Она считала его делом своих рук, а не природы; оно — законченный результат ее огромной силы воли, многих лет диеты, упражнений, массажа, занятий йогой и достижений косметики. В специальном чемоданчике она везла ампулы с маслом для груди, коллаген для лица, лосьон и гормональные кремы для кожи, экстракты плаценты для волос, маточное молочко и пыльцу вечной юности, машинки, щеточки и губки из конского волоса для эластичности тканей. Это проигранный бой, мама, время неумолимо, единственное, чего ты можешь добиться, — ненадолго сохранить видимость молодости. Стоит ли это таких усилий? Когда она лежала на солнце на горячем песке какого-нибудь тропического пляжа — без купальника, только крошечный матерчатый треугольник на пикантном месте, — она сравнивала себя с женщинами на двадцать лет моложе и горделиво улыбалась. Да, доченька, стоит. Иной раз, входя в чью-нибудь гостиную, она чувствовала, что воздух пропитан завистью и желанием, — тогда она понимала, что все ее старания приносят плоды. Но уверенность приходила прежде всего в объятиях Мишеля: ее тело — самое верное вложение капитала, — ведь оно давало ей наибольшее наслаждение.