Любовь издалека. Cтихи для тех, кто одинок…

В земле торчу, как жилистый дуб,Питает память моя о маме,Живою с нею ясно смогуВечнозелёным всегда быть самым.Не вы – а я люблю! Не вы – а я богата…Для вас – по-прежнему осталось всё,А для меня – весь мир стал полон аромата,Запело всё и зацвело…В мою всегда нахмуренную душуВорвалась жизнь,

ласкаясь и дразня…Аделаида Герцык. «Не вы – а я люблю! Не вы – а я богата…»

Что вы помните из своего далёкого или, быть может, ещё не очень, но беззаботного, как принято шаблонно считать, детства? Здесь по утверждённому практикой сценарию предполагается многозначительная пауза для широкоформатного углубления в ваше индивидуально-конкретное прошлое, у каждого она, пауза, понятно, будет своя по продолжительности – детство ведь у всех разное во всех смыслах, это надо учитывать при правильной организации монолога. Задумывайтесь, пожалуйста, вспоминайте всласть, вволю, впадайте в полноводную память, как Волга в Каспийское море, я вас совсем не тороплю, барахтайтесь, куда нам спешить, смешивайтесь с морем сколько хотите… А сколько вам надо?

Пауза (продолжительная).

Через некоторое, но неопределённое время молчания с моей стороны всего лишь позволю себе немного сфокусировать ваши воспоминания, чтобы в закромах и закоулках навещённого внезапно незваным гостем мозга обратить судорожно рыскающее или безнадёжно блуждающее внимание на выбранную тему моего нынешнего размышления, чтобы ненароком вы не отчаялись, не ушли, не уплыли, не уехали, не двинулись, не телепортировались слишком далеко от стартового сигнала и смогли бы обратно всё-таки пешочком, спокойненько, не ускоряясь, а наслаждаясь всплывающими видами по сторонам, то там, то тут, всё же вернуться ко мне в компанию. Давайте теперь, когда старательно вытерли ноги о дверной половик и переобулись в домашние уютные и любимые тапочки, попробуем сравнить воспоминания добытые, ваши и мои. Располагайтесь поудобнее. Готовы?

В ответ слышится суетливое молчание, но всё равно я начинаю…

Вы помните, например, с какого возраста задумались о смерти? Неожиданно, да? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не преувеличение. А с какого времени вы полюбили жизнь и окружающий мир, помните? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не розыгрыш, я же не королевский шут, и мы не на юмористическом капустнике. А точно ли вы помните, когда начали правильно понимать сущность любви? Я помню точно – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не шутка, я же предупреждал уже. И одно, и другое, и третье произошло во мне практически одновременно, с разницей всего в какие-нибудь десять несчастных и обильно плаксивых минут. И это тоже не выдумка, впрочем, вы и сами догадались. А дальше для меня наступило счастье длиною в целую жизнь, потому что с той поры я перестал бояться смерти, мне стало нравиться просто, обычно жить, поскольку я обрёл смысл своего земного существования и сделал первый шаг по осветившемуся вдруг пути познания искусства идеальной и постоянной любви. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин, 4:18) [1] . Не верите? Вижу, вижу и чутко слышу ваш скептический и снисходительный до моей уже изрядно поседевшей и полысевшей головы с высоким давлением смех.

Кстати сказать, это полное, с размером в обхвате трёх олешинских толстяков [2] заблуждение, что обычно только взрослые дяди и иногда молодящиеся тёти задумываются о вневременных, предвечных понятиях. Я далеко не одинок в том, что уже с самого детства приобщился к привязчиво- жужжащим размышлениям о них. В этой связи, к слову, вспоминается (чтобы дамы не обижались) именно одна очень своеобразная особа, без всякого преувеличения, вполне себе властительница дум начала ХХ века Зинаида Гиппиус. Зинаида Николаевна как раз подходящий пример, поскольку, вспоминая свои молоденькие годы, любезно оставила мне в помощь для подтверждения памятную фразу: «Я с детства ранена смертью и любовью» [3] . Я, очевидно, тоже как-то оказался на линии огня и был ими ненароком подстрелен в самую голову. Тогда и подскочило, скорее всего, нынешнее внутричерепное давление.

Нас уже двое, а набегут ещё свидетели, и поэтому зря, в общем-то, дружно посмеиваетесь за накрытым во всех отношениях столом или усмехаетесь поодиночке на диване, ещё, уверяю вас, будете завидовать тому, что это не вам было тогда шесть лет и что не вы оказались на моём ситуативно сошедшемся в одной точке бесконечного пространства месте. Вот возьмите, храбро пересиливая свой демонстративный скептицизм в обнимку с не менее публичным цинизмом, и послушайте, что и как произошло на небольшой московской улице одним тёмным вечером давным-давно в действительности, на самом деле, без всякого литературного обмана, без так называемого модного в писательской среде авторского вымысла [4] .

Мне было, как вы уже успели вовремя заметить, полных шесть лет, и мы с мамой возвращались из гостей, от бабушки с дедушкой, домой на громко переключавшем передачи и постоянно ворчащем на пассажиров автобусе № 19, который с видом модели ЗиЛ-158 устало-неторопливо ходил в советское время по довольно замысловатому маршруту от Комсомольской площади до

улицы Яблочкова. Мы привычно сели на остановке «Метро “Проспект Мира”», напротив того большого дома, где жили родители моего папы, и минут через двенадцать-тринадцать должны были выйти уже на своей родной остановке «Третий проезд Марьиной Рощи». Это, если что, не совсем те самые десять минут, о которых я упоминал выше, но это именно те самые минуты, когда всё и началось, правда, я совсем не помню с чего именно, при каких обстоятельствах, с какого разговора, с каких конкретно слов, но то, что случилось потом, отпечаталось в моей памяти уже на всю оставшуюся жизнь. В тусклом салоне, видимо, должно было быть какое-то вполне определённое количество вечерних пассажиров, поскольку ну не собственная же мама вдруг ни с того ни с сего озадачила потрясающим открытием, упрямым фактом последствия появления меня в этом наилучшем из миров. Ехал, никого не трогал, и тут бац – нежданно- негаданно для себя узнал, что должен непременно его покинуть, то есть просто умереть, перестать дальше жить, и непременно это должно было произойти очень-очень скоро, я в этом ничуть не сомневался, через совсем короткий промежуток времени. Может быть, уже даже и не поиграю в любимые пластмассовые солдатики в советской полевой форме времён войны с Гитлером, не построю для них подобие Брестской крепости из деревянных кубиков, окрашенных в зелёный цвет, не пойду больше в детский сад, не погуляю во дворе на следующий день, – так я посчитал своим отчаянно-сообразительным, но растерявшимся детским умом. Я явно, как оказалось, был не готов к подобному определению чёткого направления моего пребывания на этом свете. Мне как-то неожиданно и невтерпёж захотелось двигаться несколько иным курсом: в завтра, а не к смерти. Сделаете, надеюсь, всё же скидку на мой совсем малый возраст, ведь я не мог тогда знать, что, направляясь в будущее, к жизни, я прямиком приду именно к смерти без относительности моего противоположного усилия. Но поскольку желанным для себя образом сию же минуту идти я не мог никак, а очень хотелось не покидать этот ещё практически неисследованный мною таинственный горизонт за пределами родительской заботы, а также от безысходности и страха я устроил истерику прямо в самом автобусе, не дожидаясь нужной остановки. Это были уже не детские шалости, но драма.

Росший в интеллигентной строгой среде, я был мальчиком вполне тихим, скорее даже стеснительным и застенчивым, иногда из меня и звука было не выдавить, сколько ни жми, но тут я позволил всем своим эмоциям выйти из своего хранилища и в полный голос заявить о себе, и надо сказать, что вокал у меня оказался ранее скрытым от всех, включая и маму, неоценённым до той поры талантом. Заголосил я, судя по всему, знатно, примечательно, ибо его все сразу же заметили, однако далеко не все отважились признать себя моими восторженными поклонниками, «рук плесканием» [5] мне не воздали, и дальнейшее моё нахождение в общественном транспорте после этого уже не представлялось возможным совсем. Кроме оглушительного верещания на самых высоких, даже сверхвысоких и неприятных для человеческого уха регистрах, моё тело вышло от подобного напряжения из всякого подчинения и бессловесно, но внятно поддержало убедительное возмущение огорошенной новостью души. Оно пошло в эзотерический пляс, протестующе-отрывистый, никому не понятный (даже мне) набор движений всеми четырьмя конечностями одновременно. Взор зрителей поэтому не мог никак зафиксироваться из-за моментальных их передёргиваний, нескончаемых вариантов причудливо-изогнутой пантомимы. Слава богу, они ещё не отросли на запланированную полную длину, иначе бы своими хаотичными судорогами легко достигали бы живой ткани окрестных свидетелей наглядного проявления активного шаманизма без бубна, но с голосовым аккомпанементом в центральном районе Москвы [6] .

Меня вывели, возможно и вынесли, словно римского триумфатора после грандиозной победы над злобными варварами, на пару остановок раньше. Нельзя сказать, что мой бенефис, лишившись массового зрителя, сколько-нибудь пострадал звуковой интенсивностью, более того, у меня появилась прекрасная возможность продолжать представление для одного-единственного ценителя, которым в данном случае явилась моя мама, и я этим случаем воспользовался в полной мере: ради сольного концерта для мамы я был готов на всё. Я заливался арией- речитативом с одним-единственным рефреном: «Я не хочу умирать!» Остановить его непрерывность у мамы не было ни единого шанса, и даже бурные овации и восклицания с её стороны абсолютно не влияли на исполнителя. Он вошёл в артистический раж и выходить из него не собирался. При этом со сцены, из-под уличных софитов, он тоже слезать был не намерен в том смысле, что движение вдоль улицы в направлении дома не предполагалось. Облюбованный клочок тротуара под фонарём с жидким жёлтым светом был именно той вершиной проявления характера и имеющихся способностей, на которую смог тогда дотянуться. Артист обрёл свои минуты славы: обещания повышенных гонораров в виде целой пачки мороженого за сорок восемь копеек, отряда железных конников и даже новой большой машинки, похожей на настоящую, не отвлекали от экспромтного вдохновения. Мама выбилась из сил и опустошила свою фантазию до дна, её уговоры, казавшиеся мне восторженными междометиями «Bravissimo!» смолкли.

Как успокоить ребёнка, лишённого здравомыслия от нежелания расставаться с жизнью, о которой он толком ничего не знал, но из детского упрямства держался за неё до последней слезы и полной хрипоты? Как de profundis [7] своей практически неограниченной материнской любви поднять, извлечь те одни-единственные на данную секунду спасительные слова? Вот вопрос, ответ на который, бесспорно, тянет на присуждение самой престижной премии в области детской педагогики и ускоренной находчивости. Кто-то попытается предложить свой вариант выхода из ситуации, кроме как вмазать настолько увесистый подзатыльник, чтобы ребёнок онемел от лёгкой контузии головного мозга? Придумали? Нет? Ну, хорошо, выделю ещё за счёт фирмы немного времени.