Любовь к ближнему

Брюкнер Паскаль

– Мсье Дранкур больше здесь не проживает, он женился.

– А куда он переехал, вы знаете?

– Нет, мсье.

– Он оставил вам адрес для пересылки его почты?

– Нет, мсье, он доверил это самой почте. Мне очень жаль, я занята.

На ее месте вырос огромный ротвейлер, принявшийся царапать стекло когтями и лаять на меня, показывая белоснежные клыки и слюнявую пасть. Я отправился на улицу Ренн, к Жюльену на работу. Он там больше не работал. Молодая сладкоголосая секретарша объяснила, что он открыл собственную контору на улице де ла Пэ, в Первом округе. Пожалев меня – я был в поношенной одежде и дрожал от холода, – она дала мне двадцать евро на еду, и я от благодарности едва не облобызал ей руки. Я уже был не в силах отвергать милостыню. Днем я добрался до дома номер десять по улице де ла Пэ. Красивая медная табличка у резной деревянной двери гласила: «Дранкур и партнеры». Я заколебался, вспомнив историю с Андре Бретоном, прогуливавшимся перед домом Тристана Цары, пока тот бился в агонии, потому что не решался войти после шестнадцатилетней ссоры. Я не забыл, что это Жюльен устроил надо мной судилище,

и теперь опасался, как бы он не воспользовался моей нуждой, чтобы еще сильнее меня унизить. Увидев, что из подъезда выходит жилец, я заскочил внутрь и зашагал по двору, представлявшему собой ромб газона с античной статуей, из которой бил тихо журчащий фонтанчик. Я позвонил в еще одну дверь и оказался в величественном вестибюле с расписанным фресками потолком. Старый решетчатый лифт-астматик поднял меня на четвертый этаж. Дама в костюме пригласила меня войти. Я сообщил ей о своем желании срочно повидаться с мэтром Дранкуром. Она с сомнением покачала головой и предложила записаться на следующую неделю. Я почти умолял ее, ссылаясь на близкую дружбу. Она исчезла за дверью. Пышность и размеры здания пугали меня: это был настоящий лабиринт коридоров, комнат, деловитый улей со снующими туда-сюда людьми обоих полов. Дама, принявшая меня, снова показалась только спустя час и, изобразив огорчение, довела до моего сведения, что мэтр Дранкур занят. Я шатаясь поплелся вон, но она окликнула меня с порога. Она шепотом переговаривалась по телефону. Повесив трубку, она встала и почти на ухо сообщила мне, что в порядке исключения мэтр Дранкур согласен меня принять. Одно условие: он просит, чтобы я написал ему на листке бумаги цель посещения. Проглотив оскорбление, я поспешно нацарапал: «Жюльен, прошу тебя, мне плохо!» и вчетверо сложил листок. Помощница пригласила меня следовать за ней. Мы прошли мимо нарядных курильщиков сигар, миновали не один коридор, заставленный шкафами, полными книг в дорогих переплетах. Наконец она привела меня в клетушку без окон, пахнувшую дезинфекцией, с вращающимся креслом между пылесосом, ведром и половой тряпкой. Прошло еще три часа, а я по-прежнему томился в этом закутке, не зная, надеяться или махнуть рукой на надежду. Я уже был готов к бегству, когда молодой человек прилежного вида заглянул ко мне и сообщил, что мэтр Дранкур ждет меня в конце второго коридора слева. Стучать излишне. Я был очень слаб, усталость придавила меня, как валун. Я шел, шатаясь, и держался за стены со старинными гравюрами и художественными фотографиями. Одна из них поразила меня: на ней красовалась гипсовая статуя Христа у въезда в аэропорт. На постаменте была надпись по-испански: «Взойдите и покайтесь». Я воспринял это как предостережение и приготовился дать деру.

Неподалеку раздалось деликатное покашливание. Жюльен услышал мои шаги, отступление было теперь невозможно. Меня выдал скрип половиц. Я церемонно потянул на себя обитую дверь и оказался в просторной комнате с почти пустым письменным столом в стиле ампир и с крупной африканской скульптурой – тремя идолами в пироге. В углу стояли два компьютера с плоскими мониторами. Это были не одутловатые недоразумения грязно-серого цвета, какие видишь обычно в кабинетах, а совершеннейшие изделия из стекла и стали, две изящные птички на хрупких жердочках. В каждом мониторе вращалось по земному шару, сразу загипнотизировавшему меня своим беспрерывным движением. Мне стало ужасно стыдно. Я даже поглупел от стыда. Жюльен сидел в кресле спиной ко мне, лицом к окну. Он даже не поздоровался со мной. Я хотел от него одного – человеческого отношения. Я окликнул его, он не шелохнулся и не ответил. Я осторожно откашлялся.

– Жюльен, это я, Себастьян. Я пришел.

Он оставался неподвижен, прилип взглядом к неведомой мне точке на горизонте и демонстрировал мне свою великолепную шевелюру – черный окаменевший водопад без единого седого волоска.

– Пожалуйста, Жюльен, поговори со мной, скажи хоть что-нибудь.

Я был до предела издерган. Это невыносимое молчание усиливало у меня чувство, что я разжалован, стерт в порошок. Я машинально опустился на колени, чувствуя, что слезы уже не помещаются под веками.

– Жюльен, скажи мне, что я хотя бы немного достоин тебя.

Я сжал себе лицо ладонями и дал волю рыданиям, которые так давно сдерживал. Хлынул поток слез, смехотворный и неудержимый. Слезы потекли, как кровь, за воротник рубашки, в рот. Не рассуждая, находясь, наверное, под влиянием увиденной в коридоре фотографии, я, подобрав под себя руки, растянулся ничком на дорогом ковре – толстом, вычесанном, из отменной шерсти, по таким имеют право разгуливать только люди хорошего происхождения. Я зарылся лицом в ворс, желая превратиться в половик, о который вытрут ноги более достойные. Судя по звуку, ко мне подошли. Я чуть приподнял голову и узрел перед самым своим носом два тяжелых дорогих башмака с круглыми носами, похожие на кузова шикарных лимузинов. Они блестели, приятно пахли начищенной кожей и изучали меня, как какой-то нелепый предмет, мусор, занесенный сюда по чьей-то оплошности. Не вызывало сомнений, что башмаки сейчас раздавят мне затылок, предадут меня попранию, как и подобало такому хламу, как я. Но вместо этого Жюльен наклонился и поднял меня с пола. Я осмелился взглянуть на него сквозь завесу слез. Меня поразила его красота – зрелая красота, избавившаяся от жеманства молодости. Лицо несло отпечаток величия и доброжелательства. Я бы прополз через всю Францию на коленях, лишь бы остаться на орбите этого лица, излучающего сияние. Все на свете утратило теперь значение, кроме меня и его, навсегда связанных нерушимым союзом Я был перед ним, как случайная дрянь на шелковой простыне, как нищий пред оком властелина. И властелин во славе своей снизошел до этой нечисти, заключив ее в объятия.

– Как же ты, должно

быть, исстрадался, Себастьян!

Отречение Петра

Жюльен временно поселил меня в комнате для прислуги в своем офисе, двумя этажами выше его кабинета, под самом крышей. Я взбирался туда по черной лестнице. Вот уже несколько лет я проживал в помещениях для слуг. Подняв штору на оконце, я мог любоваться просторами крыш, утыканных антеннами. Туалет находился на лестничной площадке. Меня конфиденциально пользовал врач: он завернул мой член в подобие пропитанной мазью кольчуги, похожей на чехол, в такие помещают свои пенисы мужчины в некоторых первобытных племенах. Возвращение мне мужского достоинства оказалось длительным делом, гарантии успеха не существовало: некоторые повреждения не подлежали врачеванию. Но я не придавал этому значения. По вечерам я украдкой проникал через потайную дверь в кабинет Жюльена, чтобы взахлеб каяться. Я ничего не скрывал от него в своем бесплодном существовании, вплоть до страсти к Доре. Он слушал меня, не осуждая, с серьезным видом. Когда доходило ^онаиболее горестных эпизодов, он прижимал меня к себе в знак сочувствия. Когда я закончил, он подвел итог. Во-первых, хозяин дома подал на меня жалобу в комиссариат Четвертого округа: он обвинял нас в обмане доверия, в приставании к прохожим и в сводничестве. Лишь мой статус высокопоставленного чиновника не давал ему возмутиться раньше. Жители дома сделали незаметно для нас много фотографий, на которых красовались посещавшие меня незнакомки. В некоторых из них полицейские опознали закоренелых преступников, из чего вытекала моя связь с организованной преступностью. Производя в моей квартирке обыск, полицейские открыли в компьютере файлы, которые я на протяжении девяти лет заводил на своих клиенток, в общей сложности несколько тысяч, с подробными описаниями и анатомическими особенностями. Хуже того, им в руки попали видеозаписи моих забав с «ангелочками», которые делала Дора. Это уже было тяжким преступлением: вторжение в частную жизнь в целях дальнейшего шантажа. Что до бандитов, лишивших меня свободы, то они красовались на трех фотографиях, извлеченных Жюльеном из особого конверта. Синди в действительности звалась Лейлой бен-Сахер, она была обладательницей алжирского и французского гражданства родом из-под Константины, имела несколько судимостей за контрабанду наркотиков, приставание к мужчинам с целью проституции и сводничество. Ее сообщники оказались отпетыми бандитами. Ральф, настоящее имя – Бранко Страважич, грабитель родом из Черногории, несколько раз осужденный в Софии, Гамбурге и Берне, но еще не подвергавшийся уголовному преследованию во Франции; Брендон, он же Энвер Харжберг, косовский албанец, трижды арестовывался миротворцами в Приштине за дурное обращение с девушками, которыми он снабжал британский и французский контингент. Остальные, включая Трех Уродин (настоящие имена – Иветта, Конча и Жанин), подвизались при главарях шайки. Прямо-таки выводок гангстеров-космополитов! От всех этих открытий у меня мороз пробегал по коже.

– Не скрою, – заключил Жюльен, убирая фотографии в коричневый конверт, – все это очень плохо. Если состоится суд, я найму тебе самого лучшего адвоката, сам я, будучи твоим лучшим другом, не смогу тебя защищать.

– Суд? С какой стати?!

– Ты запятнан, Себастьян, и моя обязанность – стереть с тебя пятно. Подожди, я еще не нарисовал тебе всей картины.

– Что еще я натворил?

– Ты совершил одну-единственную ошибку, зато огромную, с многочисленными последствиями. Например, в министерстве против тебя начата процедура исключения из штата.

– Не может быть!

– Начальство больше не может тебя покрывать. Профессиональные ошибки – еще куда ни шло. Но твои постоянные прогулы, а потом и исчезновение переполнили чашу терпения.

– Меня похитили, Жюльен. Не мог же я попросить похитителей направить на набережную д'Орсе объяснительную записку.

– Таков общий климат. Теперь все министерство в курсе твоего «хобби». Ты как гангрена, разъедающая сознание высшего чиновничества страны. Твое преступление стоит в одном ряду с контрабандой наркотиков и шпионажем в пользу иностранного государства. Профсоюзы на тебя негодуют. Комитет по дисциплинарным санкциям тебя временно уволил.

– Какая несправедливость! Во мне как раз опять проснулся интерес к дипломатии!

– Предстать перед судьями, Себастьян, – ничто по сравнению с переполненной тюрьмой, где вместе с тобой сидели бы убийцы и другие негодяи, которые отдали бы тебя на растерзание извращенцам, как только узнали бы, кто ты такой. Для них нет разницы между жиголо, ублажающим дам, и мужчиной-проституткой, специализирующимся на представителях своего пола.

– Я этого не заслужил, я никого не убил!

– Согласен. Кара непропорциональная, но закон есть закон, ты слишком упорно вызывал к себе ненависть. Даже тех, кто хотел тебе помочь, ты причислил к своим врагам.

– Знаю, Жюльен, и уже в который раз прошу у вас всех прощения. Но в тюрьму я не хочу! Мне слишком страшно… Я столько пережил, что больше уже не выдержу.

Жюльен неодобрительно зацокал языком и резко поднялся из-за стола.

– Надо было думать раньше: ты сам захотел спуститься на нижние этажи жизни. Ты ушел оттуда, где мог бы блистать, чтобы оказаться там, где нечем дышать.

Его тон был режущим, как бритва, казалось, он произносит обвинительную речь в суде.

– Даже эта девушка, афро-еврейка, она перевернула тебя вверх дном, она почуяла в тебе чинного человечка, захотевшего четверть часа лихорадки. Ты потерся об нее и получил ожоги. Где тебе тягаться с кем-то, кто напрямую обращается к Богу! Ты не человек-водоворот, ты – целина, заповедник, в котором раздолье любому злоумышленнику.

– Сам знаю. Но разве этого достаточно для приговора?

– Я тебя не сужу, а просто констатирую. Как гражданин ты мертв.