Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания
Шрифт:
Мы уже далеко отошли от театра. Извозчики здесь не выстроены в ряды: одиноко дремлют на перекрестках. За широкою, мглистою площадью тесная и мрачная открылась улица. В ней тихо: точно щель она между стенами, между сплошными громадами домов. Сомкнутся дома, и ее не будет. Откуда-то сверху падает белый, беспокойный электрический свет, беспрерывно вздрагивает он, и тогда чудится, — там наверху проносятся буйные, неистовые вихри. Внизу — тишина.
– Зачем же мы, однако, идем? — вспоминаю я. — Если и домой, все же можно ехать.
Мы садимся на извозчика. Все еще некоторая неловкость и отчужденность
Валентина слушает меня с видимым вниманием: даже повернулась ко мне и широко раскрыла глаза. Мне и в этом чудится легкое, кокетливое притворство. И я вижу, она уже не сердится на меня, – странная, лживая женщина. Я теснее обнимаю ее за талию, привлек к себе. Она не противится. Тогда, оглянувшись, достаточно ли пустынна улица, я целую ее в губы. Она упрекающе смотрит на меня; молчит. Вся она выглядит теперь тихой, слабой, покорной. Почему вдруг такая перемена? Опять начинаю просить ее куда-нибудь со мною отправиться, хотя бы заехать в ресторан. По-прежнему отказывается, но уже гораздо менее решительно.
– Ну, вы согласны, ну, не надолго, на полчаса? Ведь вы озябли. Хорошо? Там тепло и музыка. Смотрите, как приветливо везде освещены окна.
Она смущена, словно наивная девочка.
Но ведь это же не принято. Что вы делаете со мною?.. — Стыдливо потупляет глаза.
Я чувствую, она согласилась. Она поедет со мною в кабинет ресторана, поедет и дальше, куда я захочу. На минуту я даже слегка разочарован. К чему же было тогда это притворство? Вдруг странным и невероятным кажется, что должно произойти.
– А ваш муж где сегодня? – необдуманно спрашиваю я. Тотчас же понимаю, не следовало упоминать о муже. Она смотрит на меня укоризненно. Я беру ее руки и, как бы прося прощенья, целую похолодевшие пальцы.
У подъезда ресторана я решительно останавливаю извозчика. Валентина не возражает. Я помогаю ей сойти. Швейцар широко распахивает перед нами дверь.
– Кабинетик? – услужливо догадывается лакей.
Я осторожно веду под руку свою даму. Мельком взглянув на нее, удивляюсь. Горделивая неприступность и холодная строгость у нее теперь на лице. Такою я ее еще не видел. Но это уже для лакеев.
Мы входим в кабинет. Официант, суетись, поворачивает электрический выключатель. Из тьмы возникает блестяще сервированный стол, зеркало и красная плюшевая мебель.
Я заботливо вглядывалось в широкий диван. Валентина с спокойно-горделивым, слегка недоумевающим видом стоит у стада. Лакей снимает с нее заснеженную шубу.
В
Валентина очень интересна сегодня. На ней цельное синее платье, плотно облегающее ее эффектную крупную фигуру. Она имеет успех: окружена поклонниками, шумно соперничающими друг перед другом. Политехник Булгак, похожий на деревянную куклу, весь вечер словно пришпилен к ней.
Я разговариваю с Владимиром Владимировичем, ее мужем. Он вяло расспрашивает меня о моих работах. Что-то замкнутое и недоброжелательное в нем. Таков он со всеми. Мне кажется, он во всех подозревает любовников жены.
Валентина мало со мною говорит, весь вечер держится в стороне. Я ее понимаю: тактическая хитрость — после того, что было между нами. Поэтому и я к ней не подхожу: остаюсь среди немногих, что не ухаживают за ней.
– Летом необходимо отдохнуть, — сообщает мне Владимир Владимирович, очевидно, что его самого интересует. — А на наших дачах какой же отдых. Вот, как в прошлом году, съездить за границу, в Швейцарию…
Я смотрю на Валентину. Вот она смеется, немного наклоняется, смеясь. От смеха дрожат плечи и грудь. А вчера я целовал эту грудь, целовал тело, теперь скрытое синим платьем, лишь лукаво намекающим на его пышную красоту. Догадывается ли кто-нибудь о вчерашнем? По ней, по ее лицу нельзя ни о чем догадаться. И мы врозь все время, и ничто, по-видимому, не связывает нас. Странно, что так бесследно проходит любовь.
– Особенно много русских в Давосе, — продолжает рассказывать Владимир Владимирович. — Целая колония. Мы там со многими перезнакомились. Но жене, в конце концов, наскучило. Маленькое, в сущности, местечко…
Я вижу, Валентина обернулась к нам, вот перегибается и хочет что-то сказать мужу. Он встает и подходит к ней. Весь вечер она с ним умеренно-нежна и внимательна: как нужно. Я не вслушиваюсь в разговор, но я знаю: в нем притворство и ложь.
Затем к ней подводят познакомить какого-то студента. Она быстро прищуривает глаза и подает ему руку – обычным своим жестом, как-то с отвесу, сверху, кокетливо и горделиво приподымая локоть. И в этом движении, в манере подавать руку есть у нее что-то деланное, неискреннее: какая-то осознанная горделивость.
Новый студент – Дорошевский и пишет стихи. Он усаживается возле Валентины и. я слышу, она сейчас же начинает говорить с ним о литературе. С подчеркнутым интересом переспрашивает его. Как мне знакомо все это.
Кудерьков бешено стучит вилкой по тарелке:
– Человек! Человек!.. Кто тут подает? – Он взял на себя роль распорядителя. Передает карточку соседям, осведомляясь: – А вам что? – Дает обстоятельные объяснения лакею.
Владимир Владимирович заказал себе почки в мадере и сидит теперь молча. Я замечаю, у него очень худые, некрасивые и волосатые руки. Мне неприятно на них смотреть, словно это как-то касается меня. Неприятно и то, что мы рядом. Пробую опять с ним заговорить.