Любовь как закладная жизни
Шрифт:
Вячеслав дернул ее на себя, убирая последние сантиметры, впился в рот Бусинки, заглатывая и ее слова, и дыхание. Сжал руку на затылке, прижимая ее к себе так сильно, будто подозревал, что она сейчас передумает и все-таки отодвинется, улизнет. И начал целовать, так, как все эти гребенные месяцы хотел. Ни о чем уже не думая и не взвешивая, она сама ему себя вручила. Сама «зеленый свет» дала.
Его губы давили, его рот втягивал ее губы: прижимая, покусывая, врываясь в рот Бусинки своим языком. И билась на краю сознания мысль, что девчонка, что ни опыта нет, ни сравнения. А контроля не было. Лопнул. Он ее хотел. Хотел так, что не мог быть другим. Только самим собой, со всем своим желанием, потребностью и нуждой в этой девочке.
Не
Не замечая, что сам задыхается от какой-то безумной, ненормальной силы своего желания к ней, Боров сжал руку, которой ее за спину удерживал. Прошелся вверх-вниз по ее телу, гладя, сжимая, понимая, что жадничает, хочет сразу все ощутить, понять, попробовать. Отпустил затылок, уже двумя руками обхватив Бусинку. Сжал. Приподнял над полом, зажав между собой и стеной, так, чтоб еще больше получить доступ к губам, ко всей ней. Чтоб их лица были на одном уровне. Чтоб ее к себе притиснуть плотнее. Скользнул одной ладонью по бедру, направляя, понукая, заставляя обхватить его ногами. И сипло застонал в ее сладкий рот, когда его девочка подчинилась, обхватив пояс Вячеслава своими бедрами. Стояк в его паху стал просто непереносимым.
Пальцы сами сжались сильнее на ее теле. А второй рукой он снова скользнул вверх, обхватив затылок, путаясь в уже растрепанной косе. И целовал. Целовал, понимая, что девочка его сама не двигается, словно замерла вся. То ли все же испугавшись такого напора, то ли впитывая в себя все, что он делал. А Вячеслав не мог притормозить. Уже не мог. Не теперь, когда получил отмашку. Попытался замереть, ей позволить вдохнуть, самому глотнуть воздуха. И не вышло. Но уже не с его подачи.
Будто поняв, что он собирается отстраниться, Бусинка дернулась, наклонилась вперед, потянувшись за ним, не понимая видно, как сильно ее живот, ее бедра от этого вдавливаются в его пах, мучая и пытая тягучей, до стона желанной, болью потребности. Ее руки отцепились от его запястий, за которые девочка держалась как приклеенная, даже когда он изучал ее тело пальцами, и прижались к щекам, к скулам Вячеслава. Она не пускала его, не позволяла отстраниться, своими ладошками удерживая голову Борова, пока сама Бусинка пыталась робко и неуверенно вернуть его рту все то, что он делал с ее губами. А ее пальцы… Он сошел с ума от того, с какой силой она его держала, как удерживала подрагивающими пальчиками, будто боялась отпустить потерять. Его.
С гортанным стоном, утратив всякое представление о чем-то, кроме нее, он все-таки откинул голову назад, оторвавшись от губ Бусинки, и дернулся, повернулся, впившись губами в правую ладошку. Не мог просто стоять, хотел коснуться, поцеловать, прижаться щекой, каждый пальчик своей малышки поцеловать, облизать. Как же он за ее прикосновениями соскучился, бл…! Даже не понимал, что так сильно хотел ощущать ее руки на своем теле, не принуждая, а по ее желанию.
Отпустил ее голову, накрыв своей рукой ладошку Бусинки, прижал крепче к своей коже. Снова прижался губами к центру. Все резко, судорожно, дергано, слишком сильно желая сразу всего. Повернул голову, принявшись целовать вторую ладонь. Отстранился. Потянулся, целуя впадинку в сгибе локтя. Малышки тихо застонала, кажется, впервые издав какой-то звук за эти минуты. Только все равно — ему было мало, и хотелось в разы большего. И сейчас, в эту же секунду, сразу:
— Девочка моя.
Оторвавшись от ее ладошек, Вячеслав на секунду замер, глядя в пылающее лицо Бусинки, в ее глаза, полуприкрытые, смущенные, но глядящие на него сквозь ресницы не с испугом, а с желанием. Пусть она, по ходу, и не врубалась, чего именно так хочет, кажется. От этого вида, от того, как срывались
Она потянулась к нему, так и удерживаемая Вячеславом между стеной и его телом, продолжая обнимать его своими ногами. Легкая. Такая маленькая и легкая. Такая открытая для него. Доверчивая. Все позволяющая…
— Вячеслав Ген…
Он снова впился в ее рот, прерывая, не позволяя чему-то мешаться. Почему-то его вновь резануло, разъярило это обращение. А он не желала вспоминать и думать ни о чем, кроме своей девочки.
Ладони опять погрузились в ее волосы, и Вячеслав ругнулся в губы малышки, запутавшись в этой треклятой косе, желая ощутить всю тяжесть ее волос. Сделать то, что не позволял себе, не мог, кроме той ночи, только тайком. Но и распутать не получалось. И не хотел он дергать, не хотел боль своей малышке причинить.
— Распусти, — хрипло велел он, не в состоянии говорить нормально, потому что не желал отрываться от ее рта. — Распусти косу, не могу сам. Не хочу, чтоб тебе больно… блин, не могу, только дергаю, — раздосадовано проворчал он в губы Бусинки, пытаясь выпутать пальцы из ее волос.
Агния послушно потянулась, изогнулась как-то так, что всем телом, своей грудью прижалась к нему, и Вячеслав резко втянул воздух, ощутив напряженные, сжавшиеся соски через ее футболку и свой свитер. Она стянула резинку и как-то шустро так пробежалась пальцами по косе, и через мгновение Вячеслава окутал ворох светлых волос, все с той же силой дурманящий его своим ароматом. Ее руки вернулись назад, коснувшись его скул, какими-то легкими, порхающими прикосновениями гладя его, скользя по затылку, по коротко стриженым волосам самого Боруцкого.
Блин, хотел бы он уметь касаться ее так. Иметь силу для того, чтобы быть нежным. Только Вячеслав даже просто притормозить не мог. И руки его были жадными, и губы давили, будто боясь что-то упустить, не взять, потерять возможность и время.
С каким-то невнятным возгласом он уткнулся в ее шею, зарываясь в этот ароматный ворох волос. Запустил пальцы в чуть волнистые пряди и не удержался, начал целовать кожу над бьющейся жилкой, спустился до ключицы и снова прошелся ртом вверх до маленькой впадинки за мочкой уха, втянул в себя кожу, посасывая. Второй рукой задрал футболку, уже ни о чем не думая, накрыл ладонью мягкий живот, ощущая впадинку пупка, застыл, словно впитывал это ощущение. Провел вверх, жадно смыкая пальцы на груди, видение которой мучило его едва ли не каждую ночь.
Бусинка всхлипнула и потянулась, словно хотела еще сильнее прижаться к его губам, его ладоням. Ее пальцы вжались в его затылок. И бедра малышки дернулись, словно она старалась вдавить себя в него.
Кухни не было, квартиры, вообще, пространство вокруг не стало. Оно сузилось до него и нее. До коротких, жадных глубоких вздохов, судорожных всхлипов Бусинки, и его собственного невнятного бормотания ругательств, которые Боров пытался подавить, целуя ее кожу, ее тело, поглощая ее.
Дурдом какой-то.
Но и улавливая это краем мозга он уже пер дальше, не в силах ни поговорить, ни спросить что-то у нее. Хотя и малышка, по ходу, не пасла задних, доводя его до белого каления своими легкими и нежными поглаживаниями, влажными касаниями губ к щекам, шее, всему, до чего, казалось, могла дотянуться из того положения, в котором Вячеслав продолжал удерживать Бусинку. Тем, как легко терлась всем своим телом об его, и сама не понимая, что творит с ним, похоже.
Он не знал, что кожу, мышцы может сводить от того, что недостаточно просто касаний. Что не хватало ощущения ее груди в его ладони, ее живота, спины, тела, полностью отданного ему. Не знал, что еще надо, но этого было мало! Руки горели и покалывали, все тело, казалось, жгла большая потребность. Ему надо было больше. Всего. Хотя бы соприкосновения.