Любовь моя
Шрифт:
Так этого добра везде навалом — читай не хочу. А вот книги Риты не о событиях, а о людях, не о катастрофах вовне, а о сложных, так необходимых нам всем взаимоотношениях между мужчинами и женщинами. Они о драмах и трагедиях внутри человека, о том, что пораженное горем или бедой сознание не способно смотреть в лицо реальности. И вот тут-то один отворачивается от своей трагедии, начиная играть несвойственную ему роль, другой попадает в поток чужой жизни, теряет все свои прекрасные порывы и тупо, как вол на пашне, тянет ярмо духовной и материальной нищеты или ищет призрачное счастье
— Прекрасная речь! Но зачем все это «отливать» в строки? Чтобы «от мук не знать свободы»? Счастье, счастье… Есть вещи более важные и глубокие, более достоверные, чем счастье, — в пику Инне сказала Жанна просто так, чтобы позлить ее.
«Ловко заставляет других считать себя такой, какой она не является и даже сама себе не представляется, — молча отреагировала Инна на замечание Жанны, очень ей близкое и понятное. — Хотя… я бы не удивилась, узнав, что это ее собственная мысль. Глупой она никогда не была. Но в ее словах постоянно сквозит недосказанность, которая меня раздражает».
— Жанна, Ритины книги о том, как сберечь и защитить семью, как, будучи зависимым человеком, сохранить свое достоинство. В них главные действующие лица — любовь, стыд и совесть. Тема трагедий, потерь и утрат сложная для выражения словами. Рита достигает эффекта многозначности и многоплановости с помощью иронично-лиричного сопоставления судеб. Такие книги может писать только человек с чистой, грустной и доброй душой. Они не заслуживают забвения и принадлежат не только настоящему, но и будущему, — на всякий случай пафосно прибавила Аня весу своему прочувствованному монологу.
«Вот это песня!» — подумала Лена об Ане как о совершенно постороннем человеке.
— И чтобы всё было смертельно правдиво? Это что-то тревожно-позитивное, с женским характером и с женским лицом? — страстно предположила Жанна. — А не провести ли нам параллель с Толстым? (Иронизирует?)
— С которым? Их несколько, — вполне серьезно попросила уточнить Аня.
— Когда говорят «Толстой», то всегда имеют в виду Льва Николаевича. — Инна раздраженно дернула плечом, мол, как можно не знать таких простых вещей!
— А что, в центре его произведений почти всегда семья, верность, покаяние. Клубки человеческих проблем. А в них одни узлы. Не распутать. Их легче завязывать, чем развязывать. Часто рубить приходится, — заметила Аня.
— Сравнили с Толстым. Не на любые темы стоит шутить, — тихим голосом осадила подруг Лена.
— Можно, но тоньше, — возразила ей Инна.
«Вот и вызвали Лену на разговор. А то ведь клещами из нее слова не вытянешь», — молча обрадовалась Аня.
— Мне кажется, Ритины произведения для взрослых в основном вытягивает любовная линия, — попыталась возобновить беседу Аня.
— Это естественно, — согласилась Инна.
— При Сталине писатели в основном массами занимались,
— Ритины герои — нормальные, прекрасные люди. Не шарахайся в крайности, — упрекнула ее Аня. — Если глубоко вникнуть, то на нынешнем этапе в нашей стране проблемы не столько технологические, сколько ч е л о в е ч е с к и е.
На том разговор и пресекся. И Лена провалилась в топкий как трясина сон.
*
Сквозь дрему Лена услышала тихое бормотание Ани и Жанны.
— …Готова поспорить, что она с детства заряжена писательством.
— Что нового на этой ниве можно изобрести? Уже есть десять заповедей для поддержания мира, гармонии и справедливости в человеческом сообществе. Только мало о них знать, надо иметь силы их выполнять. Нагорную проповедь я считаю не набором моральных норм, а социальным проектом.
— Вот поэтому всегда есть о чем писать.
— Если бы люди соблюдали заповеди, они сделались бы праведниками. Не возникало бы произвола, насилия, жестокости. И на земле был бы рай, — грустно-мечтательно сказала Жанна.
— Идеалистка, легковерная душа. Лучше упасть с облаков, чем рухнуть с дуба?
— Ты еще вспомни юность, время, наполненное звездными фантазиями… Чем дальше от жизни, тем ближе к вечным понятиям, к таким как порядочность, доброта… Знаешь, люди, достигшие моральных высот, часто бывают примитивными, — усмехнулась Инна.
— …Я предпочитаю, чтобы писали о жизненных ситуациях с юмором. Людская несостоятельность и глупость — источники развлечения. И о серьезных проблемах надо уметь говорить как бы шутя, чтобы не «убивать» людей. Мне ближе аллюзийно-комедийный, ироничный жанр Вольтера. А еще мне кажется, не надо расшифровывать юмор. Кому дано — сами поймут, а остальные обойдутся.
Если бы Лена не знала, кто произнес последние слова, она все равно догадалась бы, что они принадлежат Инне.
— А мне Бальмонт роднее, — сказала Жанна.
— Бунин о нем писал: «Не сказал ни одного словечка в простоте. Помпезен». «Напыщен», — добавила бы я от себя. — Это Аня произнесла.
— И тем в юности был мне мил. Прекрасный век! Главное: ни пошлости, ни отсутствия вкуса. Но многие поэты уже были поражены болезнью обезбоженности. А наша сила и радость в вере, в Боге. Достоевский утверждал, что душой человека владеют мистические силы и предупреждал…
Инна перебила Жанну:
— Я о другом. Именно из недр той литературной эпохи вырастала наша нынешняя поэзия.
— Как Достоевский из Гоголя? Я бы не стала проводить параллели, но есть бесспорные вещи. Главное, что в них, а значит и в нас сохранился ген национальной культуры.
— Ну да, у нас литература правит историей, — привычной противоречащей всему иронией отреагировала Инна на Анино заявление.
— Ну, если только с твоей подачи, — дернула плечом Жанна.
— Для меня важнейшим показателем отношения к своей стране, любви к Родине является стремление молодежи больше знать и больше делать полезного, — заявила Аня.