Любовь моя
Шрифт:
Лена на этот раз отреагировала неожиданно основательно:
— Я остро чувствую недостаток знаний. Первое время это меня очень беспокоило. Но редактор сказал: «Очень хорошо, что ваша голова не забита стереотипами и шаблонами. Я вправе ожидать от вас свежие мысли и их оригинальное выражение. Вы никому не подражаете, пишете по-своему. И это самое главное. А поднатореть в некоторых азах можно и в процессе редактирования». Но я твердо знаю, что литературный институт мне бы не помешал.
— Трудно служить одновременно двум музам? Наука — это мозги, литература — эмоции. Сложно объединять в себе рациональное и иррациональное? Получается, что у тебя несколько лет подряд на полную катушку
Ты осталась в профессии. Но это же сумасшедший график жизни! А Рита из двух призваний выбрала главное — писательство. Она, когда полностью погрузилась в написание книг, шутливо мне жаловалась, что с трудом решает задачки для внука, что у нее совсем атрофировалась часть мозга, отвечающая за научное мышление. Может, у нее переключаться не получалось? А ты, Лена, уникум, — восхитилась Аня.
Но Жанна другую точку зрения преподнесла:
— Я как-то услышала по радио мнение одного известного физиолога на эту тему. Так он утверждал, что физики — не математики. У физиков активно работает то же полушарие, что и у поэтов, и мышление у них не вербальное, а образное, поэтому среди технарей много людей искусства. И те, и другие пытаются создать модель мира. У тех и у других прекрасное воображение.
Физик Вавилов писал стихи. Я читала, что выражение лица, когда он создавал стихи и формулы, у него было одинаково вдохновенное. Поэзия — это тоже познание. Поэзия — это кратчайший путь донесения мысли до человека. Она не только рифмует слова, но и не допускает зла и жестокости. Ее словообразующая функция…
Инна перебила Жанну:
— Гениальный Ландау прекрасно знал поэзию. Вся его жизнь была ею пронизана. Понимал, что развитие науки без красоты и высокой нравственности обрушит цивилизацию. Он говорил что-то вроде того: «Физик, не воспринимающий красоту — плохой физик». Оно и понятно. Мир создан удивительно гармоничным и прекрасным! Как можно его изучать, не любя и не восхищаясь им? Ландау в равной степени реагировал на красивое доказательство теоремы и на изящество прекрасно выполненной великим ваятелем скульптуры… и на красивых женщин.
— А я в этой связи Александру Васильевну Очирову вспомнила. Поэт, доктор философских наук, политик! Вот кого надо читать старшеклассникам и большим начальникам, — сказала Аня. — До революции в России поэзия в лицеях была отдельным предметом. Она занималась воспитанием чувств. Теперь же, в контексте современного общества, поэзия окончательно потеряла свою ценность. А для нормального развития общества, как известно, общий императив образования должен быть гуманитарным. Многим ученым, чтобы творить, нужен гуманитарный фон. Он обогащает и вдохновляет.
— Вы знаете, на планете существует некоторый процент людей, которые до сих пор считают, что солнце вращается вокруг земли. Не верится, но есть исследования, статистика, — прошептала Жанна с таким видом, будто сообщала подругам великую тайну. — Я этого не понимаю. Есть вещи, которые каждый должен знать обязательно и точно.
Лена, тебе не трудно сидеть одновременно на двух стульях? — спросила Жанна.
— Напротив. Работа и хобби — это же прекрасно! Есть бальзам и есть разрядка. Замечу, таких как я «гуманитариев» среди нас — каждый второй. Помнишь Эда? Нашел себя в поэзии. Это его лекарство от усталости и внутренней опустошенности. Сумел-таки укротить и использовать, казалось бы, неисправимо-поэтический беспорядок своих мыслей.
— Он о любви пишет? — поинтересовалась Аня.
— И о ней тоже. Еще он любит всё карикатурное, гротескное…
—
— Голова у него и правда большая. Но это достоинство. Лучше, что ли, если маленькая? — защитила поэта Аня.
— Генетика Эда в плане внешности малость подкачала. Невзрачный фасад противоречит его внутреннему содержанию, — сказала Лена, — Но это неважно. После нескольких минут общения его внешних недостатков уже не замечаешь, они компенсируются талантом и обаянием. К тому же у него грустные-прегрустные и добрые-предобрые глаза. И стихи он пишет совершенно удивительные! Правда, когда крепко «подзаправится», чтобы расслабиться, потому что не может сочинять в состоянии нервного транса. Алкоголь, по его «неправильному» мнению, позволяет ему глубоко погружаться в себя. Стихи Эда дышат жизнью! Неизгладимое впечатление оставляют. Всё в его жизни вопреки… Его талант на русской почве, из истинно русских корней произрастает. Он родом из Мурманска. И что примечательно…
— А ты, друг мой сердешный, от каких корней росточек? — игриво перебила Лену Жанна.
Но ответила ей Инна:
— У меня родословная на лице отображена, а у Ленки темное детдомовское прошлое и национальность под вопросом. Помнится, она не хотела ничего общего иметь с отцом… да и с матерью… у нее там не все гладко.
— А в тебе так идеальная породистая чистокровность. Моя национальность — советский, а теперь российский человек, — осадила подругу Лена. — Не люблю, когда нагло, без согласия «больного» проводят анализ крови. По делам суди о человеке. Эта твоя процедура смахивает на…
Лена не закончила фразу, но Инна ее поняла, ускользнула от жесткого наказания взглядом, но не образумилась:
— Прозвучала мысль о новом типе человека? Во мне, конечно, тоже далеко не «чистая» кровь, но уж точно не совковая. А у тебя какой компот в крови? Прибалтийская какую пересиливает? Помнишь анекдот: «Еврейка плюс армянин — получается истинно русский человек!» Усомнилась? — прицепилась Инна теперь уже к Ане.
— «Обалдуй ты Ивановна», — детской фразой спокойно откликнулась та. А сама подумала недовольно: «Если ты подробно знаешь чьи-то биографии, это не дает тебе право вмешиваться в их личную жизнь и дергать за нервы».
В Ане говорили прошлые, глубокие детдомовские комплексы.
И Лену покоробило беспардонное прилюдное копание Инны в ее родословной, и она намеренно продолжила рассказывать о поэте:
— Эдик, будучи трезвым, стесняется высвечивать эту милую сторону своей личной жизни. Не читает своих стихов вслух, не мучает свое семейство и друзей своими шедеврами, не показывает рукописи специалистам, хотя я не раз выражала ему свое восхищение и недовольство: «Не скрывай то, «чем ты можешь прославить Творца!» Так и не уговорила.
— Боится примелькаться? — ехидно спросила Инна.
— Не суди о нем свысока. Он хороший поэт, но слишком скромный. Смеётся: «Оставлю потомкам, то бишь внукам. Пусть помнят меня».
— Это экзальтированный Герка намеков не понимает, сам ко всем суется со своим примитивом. Я слышала, Эд Иннокентия Анненского — того, который из времен Блока — очень любит. Говорит о нем: «Там, где прозаику, чтобы выразить какую-то мысль, требуется несколько страниц, хороший поэт укладывает ее в одну строку». По типу того: чтобы на сцене или в кино изобразить, что два человека любят друг друга, не обязательно много говорить, достаточно показать в прихожей две пары небрежно оставленной обуви, — сказала Инна.