Любовь на Бродвее
Шрифт:
Он привозил ее в казино, когда сам отправлялся на работу, и забирал домой, закончив смену. Если она тратила все деньги до воскресенья, когда он выдавал ей шестьдесят долларов, на нее было страшно смотреть.
Однако Фрэнк не давал ей больше, несмотря на просьбы и мольбы.
Пару раз, когда у нее ничего не осталось, а до воскресенья было далеко, она дождалась, когда он уйдет на работу, затем вышла на улицу и стала попрошайничать.
Карен ничего не предлагала взамен тех денег, которые просила. Она делала лишь то, что многие опустившиеся игроки, которым не везло, останавливала незнакомых людей и мямлила что-то относительно двадцати пяти центов.
Если он и знал, то ничего не говорил об этом. Хотя порой говорил другое:
— Прими душ, Карен. Это наши домашние правила.
Ты должна купаться раз в сутки и мыть голову по крайней мере один раз в неделю.
Она, как ребенок, выполняла все его требования. Поскольку Карен не испытывала стыда, когда ей говорили, что от нее пахнет — она уже давно потеряла всякий стыд, — следующей самой важной для нее ценностью после игры с автоматом стала жизнь с Фрэнком в его доме во Фремонте. Здесь она чувствовала себя в безопасности и поняла, что уже давно, насколько помнила, не испытывала такого чувства, особенно после того, как стала любовницей Бернарда Хенригена.
Однажды Фрэнк ушел на пару часов и вернулся с одеждой: двумя юбками одной голубой, другой зеленой, хлопчатобумажной, со складками — и четырьмя блузками различных цветов.
— Тебе нужно что-то из одежды. Думаю, этого достаточно, чтобы ты могла переодеваться и стирать вещи на смену.
Карен послушно выбросила изношенные остатки своего скудного гардероба и стала носить одежду, купленную Фрэнком. Она также научилась пользоваться его стиральной машиной.
В субботу вечером перед Рождеством Карен сорвала большой куш. Она выиграла восемьсот долларов, сразу же обменяла сотню на бумажные деньги и сунула хрустящую банкноту в туфлю. До конца ночи она спустила почти весь свой выигрыш, но до сотни не дотронулась.
— Я хочу пойти в магазин, — сказала она Фрэнку на следующий день.
Было четыре часа дня, а он только завтракал, поскольку график его работы вынуждал придерживаться необычного режима. Карен пила кофе. Она привыкла к черному, но он убедил ее добавлять молоко и сахар.
— Так ты получишь хотя бы небольшое питание, если уж потребляешь в основном кофе.
Карен помешивала в чашке и повторила свой вопрос:
— Так можем мы пойти в магазин?
— Конечно, если хочешь. — Голос его был обычным.
Если бы ее вопрос показался ему странным, он вряд ли согласился.
Она не позволила сопровождать ее по отделам и договорилась встретиться с ним на углу через час.
— Что это? — спросил он, когда она вернулась с тремя свертками.
— Ничего особенного.
Она купила ему подарки к Рождеству — домашние тапочки, крем после бритья и пару золотых запонок.
Конечно, это было не настоящее золото, а только позолота, но они были очень красивыми, заботливо выбранными по старой памяти на изящные вещи. Когда она отдала ему подарки рождественским утром, он сказал, что они очень нравятся ему.
— У меня тоже есть для тебя кое-что. — Это был вишневый махровый банный халат классического типа, который запахивался вокруг тела и завязывался кушаком.
Она примерила его. — Цвет тебе очень
— Зависит от того, что ты имеешь в виду. — Она стянула волосы руками сзади. — Долгое время вот такой пучок. А перед этим и после этого очень короткая стрижка «пудель». Как Мэри Мартин в фильме «Юг Тихого океана».
— Мне очень хотелось бы увидеть тебя с короткой стрижкой.
На следующий день Карен постриглась. Фрэнк сказал, что она выглядит потрясающе.
— Можешь себе представить, — сказала она, — что в этом месяце я потратила деньги не только на игру?
— Да, — сказал он, — представляю.
В восемь часов четырнадцать минут вечера, стоя за левыми боковыми кулисами театра «Лайсиум» и слушая, как Гарри Харкорт произносил слова своей роли, Джаффи Кейн ощущала страшный холод. Она была парализована и не могла двигаться. «Я ни за что не выйду на сцену, — говорила она себе. — На этот раз я не смогу». С того места, где она стояла, Джаффи видела седьмой ряд партера, где сидели ее отец, Мэтт, Пол, Несса и Джек Фаин. Майер нашел в себе силы, чтобы совершить свой первый полет на самолете и прибыть в Нью-Йорк на представление, а его единственная дочь готова поставить его в неловкое положение. Не говоря уже о себе.
Перед ней возник Фил Михельсон. Он коснулся ее руки и улыбнулся. Джаффи не смогла улыбнуться в ответ. Жесткое коричневое платье из парчи плюс накидка, шляпка и муфта тянули ее книзу. Даже если бы она набралась храбрости выйти, она не смогла бы двигаться по сцене во всех этих атрибутах. Черт бы побрал этого костюмера, почему она позволила уговорить себя влезть в эту экипировку?
— Она должна стать моей женой, а не другом, — произнес Гарри Харкорт в центре сцены. Теперь должно пройти три минуты.
Джаффи прислушалась к звуковым эффектам. Да, вот он, этот удивительный звук, точно копирующий скрип колес экипажа, движущегося по булыжной мостовой. А затем тихое ржание лошадей.
Гарри пересек сцену налево и открыл дверь в замечательной декорации Билли Болдвина:
— Итак, мадам, вы прибыли.
Больше ни о чем не думая, Джаффи начала делать то, для чего была рождена. Теперь вся она жила только своей ролью. Она прошла мимо, сначала оглядев обстановку, и только потом посмотрела на мужчину, которого раньше никогда не встречала и который должен стать ее мужем, — именно так она и Фил представляли себе эту сцену. Коричневая парча элегантно развевалась, когда она повернулась, взглянула на Гарри и развязала одной рукой ленточки шляпки. Она сняла ее, подождала, когда луч прожектора остановится на ней, затем помедлила еще секунду, пока публика не почувствовала неловкость, возникшую между мужчиной и женщиной. Наконец заговорила:
— Да, мистер Слейд. Я проделала очень большой путь, и, как бы далеко ни находилось это место, тем не менее я прибыла.
Уолтер Керр, критик драматических постановок в журнале «Тайме», дал ей самую высокую оценку, которую она запомнила на всю оставшуюся жизнь. Из всех великолепных рецензий, которые она получила, эта заставила ее заплакать. «…Мисс Кейн, кратко говоря, само совершенство. В течение трех часов двадцати минут Марджори держит нас в напряжении. Она заставляет сердиться, раздражаться, пугаться и, наконец, испытывать чувство гордости. Она показывает нам, как формировалась наша нация и ее индивидуумы. Джаффи Кейн, мы благодарим вас, и мы любим вас».