Любовь на полях гнева
Шрифт:
Между тем, становилось уже совсем темно. Долина Тарна, по которой мы ехали, плодородная и очень красивая летом, теперь, в полутьме весенней ночи представлялась дикой и неприветливой. По обе стороны долины возвышались горы. Местами, где дорога подходила ближе к реке, слышался шум воды, бежавшей между скалами, и это придавало пейзажу еще более грустный колорит.
Неизвестность результата моей поездки, неуверенность ни в ком и ни в чем, мрачность моего спутника – все это подавляло меня. Я обрадовался, когда он вышел, наконец, из состояния задумчивости
– Вы остановитесь, вероятно, в гостинице?
Я отвечал утвердительно.
– В таком случае, расстанемся здесь. А завтра, если вы поедете в Ним… Но, может быть, вам больше нравится путешествовать одному?
– Вовсе нет.
– Отлично. В восемь часов я выезжаю через восточные ворота. Доброй ночи, сударь, – проговорил он.
Я также пожелал ему спокойной ночи и, распростившись с ним, поехал в город.
Долго я плутал по узким улицам, под темными арками, мимо болтавшихся и скрипевших на ветру фонарей, которые освещали все, что угодно, только не скрытую темнотой мостовую. Несмотря на позднее время, народ еще сновал по улицам или стоял у своих ворот. После того безлюдья, которое я так чувствовал во время поездки, Мило показался мне большим городом.
Пока я искал гостиницу, следом за мной увязалась какая-то кучка людей. Эта кучка росла и начинала уже теснить меня. Те, что шли ближе других ко мне, вопросительно заглядывали мне в лицо. Остальные, что были подальше, кричали одно и то же своим соседям и в освещенные окна с видневшимися темными силуэтами. Я разобрал, что они кричат «это он»!
Это меня немного встревожило. Но пока они еще не стеснили меня окончательно. Однако, стоило мне остановиться, как и они остановились все разом. Когда я слез с лошади, мне некуда было ступить.
– Это гостиница? – спросил я тех, кто был поближе.
– Да, да, – закричали они в один голос. – Это гостиница.
– Моя лошадь…
– Мы отведем лошадь! Идите себе! Идите!
Они толпились около меня так плотно, что ничего другого мне и не оставалось делать. И, притворившись беззаботным, я двинулся в гостиницу в полной уверенности, что теперь они не последуют уже за мной, и что в гостинице я получу разъяснение их поведения. Но едва я повернулся к ним спиной, как они окружили меня, почти сбив с ног, и невольно втолкнули меня в узкие ворота дома. Я хотел было повернуться и выразить свое неудовольствие. Но мои слова были заглушены громкими криками:
– Господин Фландр! Господин Фландр!
К счастью для меня, этот господин Фландр оказался недалеко. Дверь, к которой меня толкали, отворилась, и на пороге явился сам господин Фландр. Это был огромный, дюжий мужчина с лицом, гармонировавшим с его телосложением. Удивленный нашим вторжением, он сначала с недовольством посмотрел вокруг, а потом спросил довольно сердито:
– Черт побери! Мой это дом, или ваш, бездельники? Кто это еще?
– Капуцин! Капуцин! – раздалось несколько
– Ого! – воскликнул он прежде, чем я успел что-либо сказать. – Принесите-ка огня!
Две или три женщины с обнаженными руками вышли на шум из кухни, принесли свечи и, подняв их над головами, смотрели на меня с любопытством.
– Ого! – промолвил опять гигант. – Так вы словили капуцина?
– Неужели я похож на капуцина? – сердито закричал я, расталкивая толпящихся. – Так вот как у вас принимают постояльцев! Не сошел ли с ума ваш город?
– Так вы не капуцин? – спросил гигант, озадаченный, как видно, моей смелостью.
– Я уже сказал вам. Разве монахи ездят в ботфортах со шпорами?
– Покажите ваши бумаги, – громко проговорил он. – Ваши бумаги! Знайте, что я здесь не только трактирщик, но и старшина, и держу не только гостиницу, но и тюрьму, – продолжал он, надувая щеки. – Ваши бумаги!
– Предъявлять бумаги здесь, пред вашими товарищами? – презрительно спросил я.
– Это хорошие граждане.
Я боялся, что должность, занимаемая мной в комитете, не произведет того эффекта, на который я рассчитывал. Но выбора у меня не было и, стало быть, всякие опасения были бесполезны. Постояв минуту в нерешительности, я достал свои бумаги и протянул их старшине. Пробежав их, тот вообразил, что я ехал по казенной надобности, и рассыпался в извинениях, объявив толпе, что они ошиблись.
Мне показалось очень странным, что толпа не была смущена такой ошибкой. Напротив, все спешили поздравить меня с освобождением и добродушно хлопали меня по плечу. Некоторые отправились посмотреть, где моя лошадь, и распорядиться насчет меня. Остальные мало-помалу разошлись, оставив меня в полном убеждении, что с таким же добродушием они готовы были повесить на ближайшем фонаре.
Когда подле осталось человека три-четыре, я спросил трактирщика, за кого они меня приняли.
– За переодетого монаха, господин виконт, – отвечал он. – Это преопасный человек. Ехал с двумя дамами, по нашим сведениям, в Ним. Из штаб-квартиры дан приказ задержать его.
– Но я-то ехал один! – возразил я. – Никаких дам со мной не было!
Он пожал плечами:
– Конечно, это так, господин виконт. Но дам мы уже захватили. Они были арестованы сегодня утром в то время, когда пытались проехать через город в закрытой карете. И мы знаем, что он теперь едет один.
– А в чем его обвиняют? – спросил я, вспомнив, что монах-капуцин был и у отца Бенедикта незадолго до его отъезда. Не знаю почему, но сердце у меня забилось сильнее.
– Его обвиняют в государственной измене нации, – важно отвечал трактирщик. – Он был везде – в Моннелье, в Сетте, в Альби, и везде проповедовал войну, суеверие и развращал народ.
– А дамы? – улыбаясь, спросил я. – Они тоже развращали?
– Нет. Но говорят, что, желая вернуться в Ним и зная, что все дороги находятся под наблюдением, он переоделся и присоединился к ним. Это, очевидно, какие-то ханжи.