Любовь навылет
Шрифт:
— Даша, объясни, что случилось! В пятницу ты меня бросила, а сегодня задаёшь странные вопросы и называешь больным.
Он вцепился в рукав её блузки и явно не собирался отпускать. Лицо его блестело от пота и покраснело — то ли от пребывания на солнце, то ли от напряжения. Рыжий вихор прилип ко лбу.
— Я разговаривала с Оленевым, а потом с Федей Стародубцевым. Это ты подстроил то происшествие! Ты сказал Феде, что Оленев приставал к тебе, когда ты был маленьким. Из-за этого Федя его избил.
— А тебе-то что? Это было сто лет назад!
— Ты мог их угробить! Они выкатились
— Я этого не хотел. Я думал, они поругаются и всё. Мне надоело наблюдать в бинокль их нежную гетеросексуальную дружбу. Они мешали мне работать! — Эдик возбуждённо жестикулировал свободной рукой: — Как ни посмотришь — смеются, обнимаются, слушают музыку из одного наушника, ну прямо как два голубка.
Даша попыталась оторвать цепкие пальцы от своего рукава:
— Если уж на то пошло, то это ты голубок, а не они!
— Нет! У меня никогда ничего не было с мужчинами. Я любил Матвея, это правда, но другой любовью, не плотской. Я благоговел перед ним, восхищался, мечтал быть на него похожим, — Эдик захлебнулся: — Он был моим кумиром.
— Тогда зачем ты его растоптал? Эдик, пойми, это ненормально.
— Нет, Дашенька, желание наказать человека, который причинил тебе боль, — нормально. Спроси у любого психолога. Ненормально, что ты так волнуешься за него. Кто он тебе? Добренький начальник? Пьяница, над которым ты взяла шефство? Или, может быть, недостижимая эротическая фантазия? — его голос сочился сарказмом.
Даша задохнулась от ярости. Если желание наказать того, кто сделал больно тебе, — нормально, то желание наказать того, кто сделал больно твоему любимому, — нормально вдвойне.
— Он мой любовник!
Эдик усмехнулся и отпустил рукав.
— Дурацкая шутка. Он знает о моих чувствах к тебе. Он никогда бы не стал с тобой спать.
Даша молча смотрела на Эдика. Значит, он разболтал об их связи не случайно: он почувствовал в Оленеве потенциального соперника и решил застраховаться от возможных проблем. Эдик знал, что честный и порядочный Оленев никогда не перейдёт дорогу товарищу. И не ошибся. После того, как Оленев узнал, что она встречалась с Эдиком, он начал её избегать. Сколько бы она ни клялась, что между ними всё кончено, Оленев ей не верил. Он верил Эдику, который, вероятно, пел совсем другие песни: я её люблю, мы скоро поженимся, она хочет детей…
Так вот откуда эта «холодность» Оленева. Перепады настроения, враньё о любви к бывшей жене и непредсказуемое поведение — то флирт, то наигранное равнодушие. Его нежелание сближаться, постоянная горечь. Если у него и были к ней чувства, то он задушил их ради дружбы, душевного спокойствия и мира во всём мире.
Клокоча от едва сдерживаемого гнева, Даша сладко улыбнулась:
— Но он спал со мной, Эдик. Спал. Первый раз — в марте, на Ямале. Я сама его соблазнила: зашла в душ, когда он мылся, и сказала, что люблю его. У него тут
Она замечала малейшие нюансы его мимики: между бровей прорезалась морщинка, уголки губ опустились, глаза недоуменно расширились. Никаких больше ямочек на щеках, никаких улыбочек. Кажется, она нащупала его болевую точку. Даша надавила сильнее:
— Ты когда-нибудь видел его член? В бане или бассейне? Нет? Может, подсматривал за ним в туалете?
По лицу Эдика разлилась бледность. Губы казались голубовато-стёртыми, как у мертвеца. Кто сказал, что жестокость не её недостаток? Даша с наслаждением продолжила словесную пытку:
— Бедняга, тебе не повезло. Там такой член, какой тебе и не снился! А мне вот повезло, Матвей ответил на мои чувства.
— Ты же никогда никого не любила… — промолвил Эдик.
— Я соврала. Я влюбилась в него ещё до того, как ты затащил меня в постель. Влюбилась до помутнения рассудка. Помнишь, ты спрашивал?
— А зачем… тогда… со мной? — слова словно застревали в его горле, и он выхаркивал их, чтобы не задохнуться.
— Да низачем. Из жалости, наверное. Ты же бегал за мной как собачка, постоянно крутился под ногами, — Даша пожала плечами. — Матвей не ревновал: я ему рассказала, что ты импотент.
Эдик покачнулся и опёрся на лавочку двумя руками. Минуту назад Даша подбирала самые пошлые и обидные слова, чтобы ранить его побольнее, а сейчас вместо злорадства и чувства удовлетворённой мести испытывала острое отвращение к себе. Приступ раскаяния наполнил рот горькой слюной. Она совершила ошибку — грубую, страшную, непоправимую! Ту самую, о которой предупреждал Оленев. И уже невозможно отмотать назад, что-то исправить, вернуть как было.
Эдик поднял голову:
— А ты и правда такая, как я думал, — смелая и свободная. Берёшь всё, что хочется, ничего не боишься, живёшь как вздумается. А я — трус и ничтожество.
Дашу шокировали эти слова, но ещё больше шокировал спокойный тон. Если бы Эдик разозлился и дал ей пощёчину, она бы не удивилась. Если бы он орал, топал ногами и брызгал слюной, она бы поняла. Но он не испытывал к ней ненависти. Он восхищался ею и заведомо всё прощал. Эдик вывел из кустов свой новенький блестящий велосипед и сказал:
— Плевать, я всё равно тебя люблю. Будь счастлива.
— Эдик, постой, я наговорила лишнего, я не хотела…
— Да я верю, что не хотела, — перебил Эдик, — ты такая, какая есть. А вот Оленев… Он же знал, что я схожу по тебе с ума, я же сам ему рассказал… Вот я идиот. Ладно, Даша, мне нужно обратно.
На его лицо вернулись краски, губы порозовели, и говорил он тихим, но уверенным голосом.
— Зачем тебе обратно? Твоя смена закончилась.
Эдик сел на велосипед и сказал:
— Вот отправлю воркутинский рейс, и закончится моя смена.
38. Мать
Эдик уехал, а Даша рухнула на скамейку и дрожащими руками набрала номер Оленева. Гудок, второй, третий, четвёртый, пятый… Из динамика женский голос напомнил о том, что посадка на рейс КА 221 продолжается. Старик в клетчатом пиджаке сложил газету, засунул в портфель и ушёл.