Любовь первого Романова

Степанов Сергей Александрович

– Ну и ладно! Поедем в Коломну.

– Ох, чует мое сердце, не кончится дело Коломной… Приказано туда ехать и ждать государева указа… Слышала, что хотят тебя сослать…

Отец испуганно зашептал:

– Тише, тише! Мы теперь опальные. Не пристало нам учинять шум и буйство в царских палатах… Накажут.

– Полно вам рыдать, надобно решить, кто с племянницей поедет в ссылку. О нас с Иваном речи нет, мы отправляемся на воеводство, – сказал Гаврила Хлопов.

Тут только Марья узнала, что решена не только ее судьба, но и судьба ее родни. Отца и дядю отправляют подальше

от Москвы на воеводство. Отца в Вологду, Гаврилу – в Уфу. По правде сказать, Иван Хлопов должен был радоваться такому обороту. В Кремле он не знал, как шагу ступить, знатных людей трепетал. Другое дело воевода! Сам себе хозяин, живи вольготно и кормись сытно. Царь и бояре далеко, жаловаться на воеводу некому. Недаром сложилась поговорка «Наказал Бог народ – прислал воевод». Иной ближний человек годами ищет воеводство. Бьет челом царю, что поиздержался на государевой службе, и молит послать его покормиться в какой-нибудь город. Сжалятся бояре над его сиротством, учинят указ послать воеводой. Рад ближний человек – поправит состояние, рады его домочадцы – всем перепадут подарки и посулы. Все собираются в дорогу, ожидая верной добычи. Вологда – город торговый, там много богатых купцов. Каждый имеет дело до воеводы, а хочешь, чтобы воевода посодействовал – не скупись, готовь подношение. Мог ли Иван Хлопов, скромный московский дворянин, мечтать о воеводстве? Но вот свершилось, и от этих мыслей кружилась голова.

Гаврила Хлопов скорбел искренне. В отличие от брата он чувствовал себя в государевых хоромах как рыба в воде. Как счастливо все складывалось! До скамьи в Боярской думе было рукой подать. Он уже примерялся к горлатной боярской шапке, прикидывал, в каком приказе почетнее сидеть – в Разряде или Поместном, а может, бить челом великому государю посадить его в приказ Казанского дворца. Мечты о боярстве рухнули в одночасье! Досадно, теперь вот Уфа вместо Москвы.

– Надобно матери ехать с дочерью, – предложил Гаврила.

Мать отрицательно замотала головой, заговорила горячо:

– Не приходится мне ехать! Я мужа одного на воеводство не отпущу. Ваня привержен хмельного, споят его там вологодские купчины. За мужем глаз да глаз нужен. Не поеду, вот и весь сказ!

– Тогда пусть бабка едет.

– Хорошо, поеду. Не оставлю внученьку, – сквозь рыдания согласилась Федора.

Опальной царской невесте не дали лишнего часа провести в Кремле. Велели собираться не мешкая, потому как у врат уже ждут стрельцы, которые повезут ссыльных. Марья зашла в опочивальню быстро собрать вещи. К ней кинулась Милюкова:

– Что решили, государыня? Кто с тобой едет?

– Бабушка.

– Мать, значит, не поедет?

Машка расспрашивала сочувственно, но стоило комнатной бабе Бабарихе войти в опочивальню, как она буквально на полуслове изменила свой тон на враждебный:

– Велено вернуть подарки, которые тебе прислал великий государь. Снимай колты!

Ближняя боярышня грубо выдернула бирюзовые колты из ушей государыни, едва не порвав мочки. Перед Бабарихой она откровенно лебезила:

– Пожалуйте, Секлетея Фроловна, вот колты.

Марья и не знала отчества Бабарихи. Ах, Машка, Машка! Она почитала ее

не слугой, а подругой, но стоило произойти перемене, как подружка в одночасье стала злейшим врагом. Впрочем, что с нее взять, с постороннего человека, если родная мать не захотела ехать с дочкой в ссылку. Бог ей судья!

– Перстни сымай! – грубо торопила Милюкова.

Марья молча сняла жучатый перстень и бросила его на стол. Забирайте подарки, не жалко! Ничем она не покорыствуется, цепочки малой не унесет из дворца. Все вернет, кроме вышитой жемчугом ширинки. Пропала ширинка, а с той пропажи и начались все беды. К счастью, о жемчужной ширинке никто впопыхах не вспомнил. Милюкова собрала все драгоценности и с низким поклонам передала их Бабарихе.

– Все туточки, Секлетея Фроловна. Я проверила.

– Снесу матушке Евтинии.

– Кормилица, дозвольте сначала сбегать в государевы хоромы. Шепнуть ближним людям, что Секлетея Фроловна подарки собрала и ждет указа, кому их снести?

– Это еще зачем? – подозрительно спросила Бабариха.

Милюкова, совершенно не стесняясь государыни, словно ее и в комнате не было, сказала, заговорщически подмигивая комнатной бабе:

– Ежели сразу отнести подарки матушке Евтинии, она их приберет… На богоугодное дело, конечно… В монастырь там или еще куда… А ежели доложат государю, он по своей великой милости велит раздать подарки ближним людям… Ну и Секлетее Фроловне само собой…

Бабариха заулыбалась. Предложение сенной боярышни пришлось ей по душе. Не то чтобы она рассчитывала на царскую милость – и без нее достаточно охотников средь ближних людей. Только ведь дойди дело до раздачи подарков, они все у нее в руках. Кто там докажет, вернула золотые колты с бирюзой опальная государыня или увезла с собой? Однако было одно сомнение.

– Разве тебя, девка, пустят в государевы хоромы?

– Вы, Секлетея Фроловна, только дозвольте, я ужиком проскользну, лисичкой пролезу.

– Ну, попробуй!

Сборы заняли полчаса. Увязав в узелок немногие вещи, с которыми она приехала в Кремль, Марья уже направлялась к выходу, когда в сенях раздались громкие крики. Она выглянула в сени и увидела, как старица Евтиния озверело таскает за волосы вопящую от боли Бабариху. Не помня себя от ярости, Евтиния выкрикивала:

– Дура набитая!.. Ты кого осмелилась послать в государевы хоромы?.. Ведомо ли тебе, старая паскуда, что она чуть не вломилась в опочивальню великого государя?.. Спасибо, спальники перехватили у самых дверей, так она двух мало что не искалечила… Что ежели бы она успела пасть в ноги государю и сказать про Хлопову!.. Прочь с моих глаз, дура!.. Вон со светлого чердака!

Со двора донесся шум. Марья вышла во двор, и ее взор сразу наткнулся на раскрасневшуюся простоволосую Милюкову, которая металась в кольце спальников.

– Прости, государыня, – крикнула ближняя боярышня. – Не удалась моя хитрость… Не пустили пред ясные государевы очи! Ведай, что великого государя обманывают. Михайла Салтыков налгал, будто лекари определили, что ты больна великой болезнью и излечить тебя нельзя!

Выбежавшая из сеней Евтиния в исступлении закричала спальникам: