Любовь первого Романова
Шрифт:
– Уймите вы ее! Заткните ей хайло!
Пожилой сокольничий Таврила Пушкин приблизился к Милюковой и с ласковой усмешкой попросил:
– Окажи милость, боярышня.
– Не пойду со двора! Двум спальникам ребра пересчитала у государевой опочивальни. И остальных прибью, коли сунутся!
– Верю, верю! Тебя, боярышня, надобно брать в походы против литовских людей, ты всех супостатов в бегство обратишь! Идем-ка со мной по-хорошему, а то придется поступить с тобой нечестно!
– Не дамся, хоть всех спальников и стольников зови! – буйствовала Милюкова.
Она рыскала гневным взором, кому бы еще пересчитать ребра. Ее взгляд пал на комнатную бабу Бабариху, охающую после трепки, которую задала ей старица Евтиния.
– Государыня! Михаил Федорович тебя не забыл. Ищи случая дать ему весточку, что ты в добром здравии. Государь тебя любит!
– Прощай, подруга! – крикнула ей в ответ Марья.
Сидя в закрытом возке, в котором ее повезли прочь из стольного града, опальная невеста размышляла над словами подруги. Михаил Федорович ее любит? Но почему же тогда допустил, чтобы его любимую отправили в ссылку? Ведь он самодержец! В его руках такая же безграничная власть, какая была у Иоанна Грозного! Вот только Миша имеет иной нрав и позволяет обращаться с собой как с малым отроком.
Выезжая из Москвы, пятидесятник, начальствовавший над стрелецким отрядом, вспоминал потеху на царском дворе:
– Бой-девка! И такая пригожая, статная! Из чьих будет? Не просватана еще?
Пятидесятник долго восхищался и крутил усы, а между делом полюбопытствовал у Федоры Желябужской, как рыбалка на Оке? Федора призадумалась. Когда он рыбачить-то вздумал? Между тем пятидесятник посматривал загадочно, потом шепнул:
– Не буду темнить… Перед отъездом был у меня тайный разговор с одним человечком… Хм!.. Федором Ивановичем… вот такие дела…
«Ого! Ничего себе, человечек! Да ты, полусотник, борзой!» – усмехнулась про себя Желябужская, но не проронила ни слова. Не утерпит молодой полусотник. Выложит как на духу, что ему велел «человечек» – боярин Федор Иванович Шереметев. Так и произошло, как рассчитывала бабушка. Пятидесятник наклонился с седла и зашептал:
– Бойкая боярышня, которая царских спальников прибила, дело молвила… Государь не ведает правду про здоровье царицы Анастасии Ивановны… Обнесли твою внучку… Великий государь на богомолье места себе не находил… Многих гонцов изволил посылать, дабы спросить про здоровье невесты… И тех гонцов перехватывали, а государю ложно докладывали, будто Анастасия Ивановна недужит смертельной болезнью… Однако всплывет правда рано или поздно… Не скроют ее Салтыковы… На то Федор Иванович намекал… Не прямо, конечно, но который человек, вроде меня, ума не лишен, ему достаточно понять… Надо задержаться на Оке… Не ровен час, переменится в Кремле… Куда спешить?.. Порыбачу, подожду. Вот так. Больше слова лишнего не скажу…
Федора подумала: «Ты, молодец, уже наговорил лишнего на пытошный застенок с тремя висками!» Но вести добрые! Знать, шатки дела у Салтыковых! Зарвались Бориска с Михайлой по молодости и дерзости! Тертые калачи, вроде боярина Федора Ивановича Шереметева, осторожничают и заранее подкладывают соломку. Бабушка повеселела и посулила пятидесятнику:
– Мое дело бабье, на реку не хаживала. Но слышала от рыбаков, что на Оке стерляди и осетра довольно. Рука устанет из воды рыбу таскать!
К вечеру второго дня пути показалась широкая водная гладь при впадении Москвы-реки в Оку. Берега поросли ивами, вдали виднелись маковки коломенских церквей, на которых играл закатный багрянец. Над речным лугом кружила хищная птица. Она падала камнем вниз, а потом расправляла огромные
При въезде в Коломну им встретились несколько всадников. Федора Желябужская пригляделась и узнала подьячего Посольского приказа Сукина Костяные Уши. В первое мгновение она несказанно возликовала, решив, что подьячего послали вдогонку вернуть ссыльных. Но нет, Костяные Уши торопливо выезжал из Коломны. Судя по удивленному взгляду, которым он окинул возок, подьячий ничего не знал об опале Хлоповой, а мысль о том, что царица сидит в крытом возке, не могла прийти ему в голову. Его, конечно, удивило, что Федора оказалась в Коломне, но мало ли что? Может, приехала навестить родственников? Впрочем, подьячему самому не терпелось выложить какую-то важную новость.
Он подъехал к возку, поклонился бабушке. Марья спряталась, потому что последний человек, которого она хотела встретить на пути в ссылку, был Сукин. Подьячий зашептал в окошко:
– Матушка боярыня, поспешаю в Москву с великим делом… Еретица-то издохла!
Бабушка Федора глянула на него каким-то особенным взглядом, так что даже ничем не смущавшийся Сукин поперхнулся и заговорил плаксивым оправдывающимся голосом:
– Ты это… матушка боярыня, не смотри на меня так… Ежели ты слышала от сына, что я толковал в Варшаве касаемо зелья, то это я без памяти, пьяным делом трепал… Своей смертью померла Маринка… Вчера вечером еще была здорова. Сегодня утром зашли к ней в темницу, а она лежит бездыханной на полу и руки раскинула, словно крылья… Долеталась, воруха!
– Тебя пошто послали в Коломну, ежели воруха была здоровой? – усмехнулась бабушка.
– Ни в чем не виноват, матушка боярыня… Прости, мне спешить надобно! Здорова ли государыня Анастасия Ивановна? Имел великое утешение знавать ее раньше и предрекал, вот те крест, что она будет царицей.
Подьячий тронул поводья и на рысях отъехал от возка. Марья была ошеломлена вестью о смерти Марины Мнишек. Она чувствовала незримую нить, связывавшую ее с полячкой. Не случайно они оказались вместе, когда казнили ее малолетнего сына. Марья пыталась представить, что чувствовала Мнишек в заточении в одной из башен коломенского кремля. Сожалела ли она о том, что выбрала бурные приключения в Московии вместо спокойной жизни в Польше. В день казни сына наверняка жалела. В память навсегда врезался ее совет не хвататься за царский венец. К несчастью, Марья Хлопова ему не последовала, и что вышло! Потеряла все, как и предсказывала Маринка! Эх, выдали бы ее замуж в Коломне за скромного дворянина. Пусть без больших достатков, зато прожили бы тихо и счастливо. Не везли бы ее сейчас под строгой охраной стрельцов.
С возком поравнялся пятидесятник, гарцевавший на горячем коне. Взгляд Марьи зацепился за перебитое черное крыло птицы, край которого бессильно волочился по дорожной пыли. Девушке вспомнились рассказы о том, как чародейка Маринка оборачивалась птицей и кружила над Окой. Теперь ей чудилось, что в облике хищной птицы есть что-то схожее с гордой полячкой, именовавшей себя императрицей Московии. Кровь медленно стекала по черным перьям и капала в придорожную пыль. Багровый закат на полнеба окрашивал дорогу в кровавый цвет.