Любовь поэтов Серебряного века

Щербак Нина

Он отличался от роя поклонников Зиночки тем, что был серьезен, много молчал, а когда все-таки заговорил, однажды сопровождая ее на прогулке, то неожиданно посоветовал ей прочесть сочинения английского философа Спенсера. Красавица была ошеломлена. Обычно кавалеры предлагали ей прочесть только их беспомощные стихи или спешно тянулись за поцелуем. С Мережковским же было ощущение, что их знакомство продолжалось уже тысячу лет. Через несколько дней он сделал предложение, и Зинаида Николаевна приняла его без каких-либо колебаний.

На свадьбе, 8 января 1889 года, не было ни свидетелей, ни толпы знакомых, ни цветов, ни венчального наряда. Только родные и два шафера –

лишь для того, чтобы держать венцы над головой. После венчания молодые разошлись в разные стороны: Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, Дмитрий Сергеевич – в гостиницу. Они встретились довольно буднично утром, в гостиной, за чаем, в доме вчерашней невесты, где и было объявлено неожиданной гостье – гувернантке, что «Зиночка-то у нас вчера замуж вышла!».

Затем они вернулись в зимний сонный Петербург, где и началась их семейная жизнь в новой квартире, снятой и обставленной матерью Дмитрия Сергеевича в качестве свадебного подарка. Именно здесь в знаменитом Доме Мурузи на Литейном проспекте и начался путь Зинаиды Николаевны Гиппиус-Мережковской как поэта, романиста и критика. Как Личности. Женщины. Чуда Серебряного века. Это был очень долгий путь, длиной в пятьдесят с лишним лет. Последнюю свою литературную работу – редакцию альманаха «Свободный путь» – она завершила за несколько месяцев до смерти в Париже, летом 1945 года.

Поэтесса вспоминала о своем браке скорее как о начале литературного пути: «Между нами происходили и ссоры, но ссоры, непохожие на обычные, супружеские. Моя беда была в том, что я, особенно в молодости, не умела найти нужные аргументы, чтобы доказать неправильность его идеи в том или другом его произведении, и оказывалась „побитой“. Я не понимала, например, идеи замысла его романа „Леонардо“».

Эти ссоры были своеобразной игрой между Зинаидой Гиппиус и Мережковским. Игрой, которая длилась всю жизнь, почти тридцать лет, и была необходима обоим. Говорили, что супруги ни на один день не расстались в течение всей жизни, и что их отношения были и остались сердечными и чисто платоническими.

По словам Нины Берберовой, Гиппиус постоянно играла. В Петербурге вечерами «она сидела у себя на диване, под лампадой, в какой-нибудь старой, но все еще элегантной кацавейке, куря тонкие папироски, или, приблизив работу к глазам, шила что-то (она любила шить), поблескивая наперстком на узком пальце. Запах духов и табаку стоял в комнате. „Где мои кусочки?“ – спрашивала она за чаем, приближая к себе хлебную корзинку. В. Злобин ставил перед ней чашку. „Где моя чашка?“ – и она обводила невидящими глазами стены комнаты. „Дорогая моя, она перед вами“, – терпеливо говорил Злобин своим умиротворяющим тоном. – А вот и ваша булочка. Ее никто не взял. Она ваша».

Супруги давно и отчаянно планировали совершить небольшое путешествие в Италию, оно было им необходимо – для новой очень серьезной работы Дмитрия Сергеевича: романа о Леонардо да Винчи. Деньги заработать удалось-таки, разумеется, сообща, но львиная доля гонораров принадлежала Зинаиде Николаевне, ее блестяще резкие критические статьи становились быстро известны! «Пятницы» Полонского, «среды» Плещеева, литературные «субботы» в Доме Мурузи были на время отставлены прочь, и Мережковские вскоре уже скромно, но путешествовали, в спальном вагоне Восточного экспресса, с восторгом и восхищением молодости по местам, связанным с Леонардо: Флоренция, Рим, Мантуя, Генуя.

Встречались они в Италии и с Антоном Чеховым и Алексеем Сувориным, бывшими проездом во Флоренции и Риме, и удивлялись их невообразимой спешке: скорее, скорее прочь от первозданной красоты, разлитой во всем, даже

и в небе! Чувство восхищения Италией в пору ее самых счастливых, молодых лет разлито в каждой строке мемуаров Зинаиды Гиппиус!

В библиотеках Флоренции она делала тщательные обширные выписки из древних фолиантов, которые Дмитрию Сергеевичу по его просьбе привозили на тележках: столь они были тяжелы и огромны! Во Флоренции же Мережковский впервые пришел к сложной идее об объединенной церкви – другими словами, именно в его голове зародилось начало столь популярного позже экуменистического движения. По возвращении в Петербург супруги Мережковские выхлопотали у Синода разрешение устраивать у себя на квартире религиозные, духовные, общественные собрания, где Дмитрием Сергеевичем с увлечением говорилось об общности людских душ, о том, что Бог на самом деле для всех един.

Странно, что слова эти не находили понимания даже у тех, кто с постоянным любопытством посещал популярный салон Мережковских. «Избранники» воспринимали лекции с увлечением, случалось, что и аплодировали. Но уже вскоре столь оригинальная для России идея, имеющая в основе своей очень здравое начало сплочения, соединения разобщенной «толпы духовно одиноких людей», о которой с такою горечью писала Зинаида Николаевна, оказалась совершенно переврана, если не сказать – извращена. Петербургское и московское общество тоже вдруг все разом, пылко заговорило, нападая на неразлучную чету Мережковских, «о заоблачности, чужеродности их идей, опасности столь явной абстракции Бога, о „холодном презрении сугубо православных традиций!“. И даже о „некоем заигрывании с дьяволом!“».

Одним из самых правдивых и откровенных документов революционных событий можно назвать маленькие, плохо сшитые черные тетради, в которых изящным почерком, чернилами, сильно разбавленными водой, была записана день за днем хроника жизни четы Мережковских в красном послеоктябрьском Петрограде. Весьма немногие исследователи русской истории берут на себя смелость цитировать резкие, горькие, ужасающие по правдивости и откровенности, боли и отчаянию дневники Гиппиус:

«22 декабря 1917 года… Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения. Город бел, нем, схоронен в снегах. Трамваи еле двигаются, тока мало (сегодня некоторые газеты не могли выйти). Мы все более и более изолируемся. Большевики кричат, что будут вести священную войну с немцами. Никакой войны, благодаря их деяниям, я думаю, вести уже нельзя, поэтому это какой-нибудь ход перед неизбежным, неотвратимым, похабным миром.

О, Россия моя Россия! Ты кончена?»

«Все, в ком была душа, – и это без различия классов и положений, ходят как мертвецы. Мы не возмущаемся, не страдаем, не негодуем, не ожидаем. Мы ни к чему не привыкли, но ничему и не удивляемся. Мы знаем также, что кто сам не был в нашем круге – никогда не поймет нас. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело!), когда уже нет острого мученья, наступает период сонливости. Перешло. Перекатилось. Не все ли равно, отчего мы сделались такими? И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого, что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг… От того и от другого – вместе… Жить здесь невозможно. Душа умирает».