Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Наша машина с мерным гулом рассекала холодный воздух и с каждой минутой приближалась к Ленинграду. Раза два нас останавливал патруль, но ненадолго.
Вечерело, когда мы одолели ледовую трассу и, миновав такой же пестрый шлагбаум, как и вначале, въехали на землю. Еще немного, и перед нами в туманной дали возникли очертания величественного города. Мне, долгое время пробывшему на фронте, его здания показались еще огромнее, чем были в действительности.
Так вот он, Ленинград!..
Измученный голодом, израненный, изувеченный вражескими
При виде его ни один человек не смог бы сдержать волнения, а тем более тот, чья боевая судьба оказалась с ним связанной. Я полюбил Ленинград еще тогда, когда на солнечном знойном Зеленом Мысе познакомился с его прекрасной дочерью.
И вот трудные дороги войны, неисповедимые, неожиданные, непредвиденные, привели меня наконец туда, куда все эти тяжелые годы я страстно стремился.
Когда наша машина покатила по городским улицам, уже смеркалось. Я с необычайным волнением рассматривал стройные дома легендарного города, закопченные, с выбитыми стеклами. В мрачном свете сгущавшихся сумерек они выглядели зловеще и удручающе. Эти изувеченные еще недавно величественные здания пробудили во мне чувство сиротства и горечи.
Нигде не видно ни огонька. Разглядеть что-либо трудно, я скорее угадывал, чем видел, выбитые стекла и покореженные ставни, обезлюдевшие квартиры с обвалившимися потолками, пепелища, руины… И снег вокруг, глубокий снег. Широкая улица занесена снегом. Повсюду снежные сугробы, и только узкий коридор рассекает бесконечные снежные завалы. Наша машина катит по этому коридору почти как по туннелю.
Кто-то из сидевших в кузове что есть мочи заколотил по стенке кабины. Шофер затормозил.
— Приехали! — крикнул начальник техснабжения капитан Кустов.
Он ввел нас в темный и мрачный, как пещера, подъезд. Долго поднимались мы по темной-претемной лестнице, шаря руками и грохоча сапогами, и шаги наши рождали глухое эхо в незримой пустоте.
Кое-как добрались мы до дверей. Кустов загремел ключами. Миновав узкую прихожую, мы очутились в комнате, в которой было так же холодно, как и на дворе.
Оказалось, Кустов был ленинградцем.
— Располагайтесь, — радушно пригласил он. — Но не дай бог вашему дому того, что выпало на долю этого… Ну-ка, Марат, — обратился он к одному из шоферов, — запали твой царский канделябр.
«Царским канделябром» оказался патрон малокалиберной пушки с веревочным фитилем и малой толикой керосина внутри. Марат зажег свою коптилку, и по стенам заплясали наши огромные тени. Комната была почти пуста. Посредине стоял маленький столик на одной, ножке, у стены — широкая железная кровать. Ни одного стула — видно, все сожгли.
— Жена со своим заводом в эвакуации. Детишек вывез в Рыбинск детский сад. А мои старички богу душу отдали… С голоду померли, — словно извиняясь, сообщил нам Кустов.
Командир транспортного взвода, немолодой уже младший лейтенант Горбунов, разложил на столике тонко нарезанный
Утром я проснулся первым. Мои друзья еще спали. Я осмотрелся.
Отсыревшие неопределенного цвета обои отстали от стен и свисали лохмотьями. Некогда красный крашеный пол облез. Грязь и запустение прочно воцарились здесь. Железная кровать стояла голая, без постели, без матраса, жутковато чернели ее железные перекладины. В окнах сохранилось всего два стекла, заклеенных крест-накрест полосками. В остальных рамах стекла заменили кусками мешковины.
Когда я встал, руки и ноги, как чужие, мне почти не подчинялись. Все тело затекло, одеревенело.
Перекусив, мы с Кустовым отправились в город. Ему надлежало явиться в штаб фронта, находившегося в начале Невского проспекта, и получить там документы на выделенные нам машины. А меня ждала моя «одиссея».
Кустов знал, что я разыскиваю в Ленинграде кого-то из своих близких. Я спросил у него, как мне пройти по моему адресу, и он толково мне все объяснил.
— Советские улицы идут одна за другой. Но это близко: от Московского вокзала свернешь направо и пойдешь по Старо-Невскому…
У Московского вокзала мы расстались, условившись собраться к вечеру. Капитан надеялся, что за день он закончит все дела и наутро мы сможем двинуться обратно в часть.
Я пошел так, как мне объяснил Кустов, и довольно скоро очутился на Четвертой Советской улице.
Сердце мое билось учащенно, я испытывал невероятное волнение, и от всего вместе — от пронизывающего промозглого утреннего мороза, от нервного напряжения — меня трясло как в лихорадке.
За всю дорогу я встретил несколько прохожих, жалких, исхудавших, медленно бредущих с понуренной головой. Один из них волочил за собой санки, на которых лежал покойник. Из последних сил тащил человек эту ношу.
Я стоял в начале широкой улицы и сам не мог понять, почему я медлю, что меня, сковывая, останавливает. Наконец я решился.
Та сторона Четвертой Советской улицы, на которой, как я полагал, должен стоять дом Лиды, находилась у немцев на прицеле.
Чтобы население не забывало об этом, по стенам зданий, уцелевших от обстрелов и бомбежек, на выкрашенных белой известкой прямоугольниках черными буквами было написано: «Внимание! Эта сторона улицы опасна, вражеская артиллерия обстреливает ее особенно часто!»
Вдоль тротуаров пролегали две тропинки, протоптанные вкривь и вкось. Посреди же во всю длину улицы возвышалась непрерывная цепь высоченных сугробов. Они терялись где-то далеко впереди. Эти сугробы были настолько высоки, что люди по обеим сторонам улицы не видели друг друга.