Любовь поры кровавых дождей
Шрифт:
Командир обернулся, поглядел на нас и, обращаясь к старшине, проговорил таким тоном, что у Шульженко, верно, поджилки затряслись:
— Так вот, старшина Шульженко! Запомните: красноармейца перво-наперво накормить надо, затем — своевременный отдых ему дать, вы же с ходу на всеобщее обозрение их выставили, — он кивком головы указал на сновавших неподалеку бойцов. — А теперь вот мы их мучаем… Отведите, товарищ старшина, прибывших куда следует, устройте их, покормите, пусть отдохнут с дороги, а потом и потолкуем. — Он круто повернулся и не спеша зашагал к своему мостику.
Я
Идя вслед за капитаном, я очень хотел оглянуться на них, но этого нельзя было делать, ведь из каждой щели за нами наблюдали зоркие глаза бойцов и отмечали каждое наше движение, каждый жест…
Ночь прошла мирно, немцы нас не беспокоили, однако никто на бронепоезде не сомкнул глаз.
Все мы, и солдаты, и командиры, были непривычно возбуждены. Просто поразительно, как взбудоражило всех военнослужащих бронепоезда, независимо от возраста и званий, появление этих двух девушек.
В это трудное время командный состав бронепоезда частенько спал не раздеваясь: мы просто валились на наши жесткие койки с тонкими соломенными тюфяками, где изголовьем служили набитые соломой наволочки, и спали чутко, как зайцы. Да и не сон то был, а полусон, какая-то дрема. Так проходили дни, недели, месяцы…
Если ночь, хотя бы часть ночи выдавалась спокойная, то командирам все равно по нескольку раз приходилось подниматься и обходить бронепоезд из конца в конец, проверяя часовых. Так у нас было заведено.
Но в ту ночь нам не спалось.
Капитан все ходил и ходил взад-вперед, улегся совсем уже под утро, а поднялся раньше всех.
Красноармейцы и младший комсостав нашего бронепоезда жили в обыкновенных товарных вагонах, приспособленных с грехом пополам под жилье. В них были сделаны нары в два яруса, на которые более хозяйственные и расторопные постелили соломенные тюфяки, а беззаботные спали на голых досках, застланных байковыми одеялами, и укрывались шинелями.
Кроме жилых были у нас и кухонный вагон, и склад, и мастерская. Единственный купейный вагон занимал командный состав. Здесь же находился и Ленинский уголок. Несколько вагонов были приспособлены под санчасть, склад боеприпасов и другие подсобные помещения. Эти двенадцать вагонов назывались «базой».
В ту ночь на «базе» до утра слышался тихий шепот, приглушенные разговоры. Солдаты рассказывали друг другу про свою жизнь. Речь шла преимущественно о женщинах.
Словом, бронепоезд был похож на растревоженный пчелиный улей.
Наш состав был довольно большим, не таким, как остальные: его соединили из обычного полевого и зенитного бронепоездов. Он имел два паровоза, один бронированный и один обыкновенный, так называемый «черный», четыре больших броневагона с полевыми пушками и пулеметами и четыре открытые боевые платформы с бронированными бортами для 76-миллиметровых зениток. Кроме того были еще платформы для малокалиберных орудий и крупнокалиберных пулеметов.
На расположенной в центре состава командирской платформе был командный мостик, а рядом помещались приборы управления зенитным огнем — ПУАЗО.
Имелось и несколько аварийных платформ.
По боеспособности и огневым возможностям бронепоезд-123 равнялся артиллерийскому дивизиону и зенитно-пулеметной роте, вместе взятым.
В ту пору, когда к нам прибыли девушки, «база» стояла на одноколейке, идущей через лес, а в некотором отдалении на специально отведенной ветке стоял бронепоезд. Лес же был такой густой и высокий, что бронепоезд трудно было обнаружить не только с самолета, но и на земле, пока вплотную не подойдешь.
Жилые и хозяйственные вагоны мы искусно замаскировали еловыми ветками, так что разглядеть «базу» тоже было непросто.
…Утром все поднялись раньше привычного.
Выйдя из вагона, я сразу заметил, что народу перед бронепоездом собралось гораздо больше, чем обычно в такую пору. Все были уже на ногах, и в ожидании завтрака иные беседовали, стоя небольшими группами, а иные прогуливались вдоль состава.
«Ждут появления девушек», — подумал я. Оказывается, созерцать женщину для мужчины всегда приятное занятие, даже в фронтовых условиях.
Но наших дальномерщиц не было видно.
Вскоре показался врач. Это обещало скорый завтрак. Но увы — в это время душераздирающе завыла сирена.
— Тревога!
Немцы, как правило, приурочивали свои налеты ко времени, когда подходило время еды.
Сразу все пришло в движение: бойцы стремглав бросились к боевым платформам, паровоз запыхтел, дула орудий начали медленно подниматься кверху, точно хоботы.
Я сломя голову помчался к командирской платформе… Бежал и волновался: а что, если девушки не справятся, растеряются, не сумеют правильно определить высоту и дальность…
Я не мог себе простить, что не показал им вчера же вечером их боевых мест, да и наставления никакого не дал. Правда, к тому времени и стемнело, и очень уж они были уставшие, я их пожалел. Вот так бывает с каждым отложенным делом, с досадой думал я, считая секунды в ожидании дальномерщиц.
Гляжу: а они бегут, да как прытко!
В каждом их движении чувствовалась выносливость и тренированность. Бежали они не так скованно и неловко, почти не отрывая ноги от земли, как большей частью свойственно женщинам. Нет, это был хороший спортивный бег, но в то же время движения девушек были исполнены изящества и грации.
Чтобы оказаться на командирской платформе, где находились боевые места дальномерщиц, надо было подняться чуть не по полутораметровой железной лестнице, вертикально прикрепленной к бронированному борту боевой платформы.
Нижняя ступенька лестницы располагалась высоко над землей, на нее надо было вспрыгнуть. Ступеньки из железных прутьев толщиной с палец были коварные: поставишь ступню поглубже — верхняя ступенька стукнет тебя по голени (у нас из-за этого синяки и ссадины не переводились), а поставишь ногу неглубоко — туловище невольно оттягивается назад, и подниматься становится еще труднее. По этой крутой и неудобной лестнице тяжело было взбираться даже нам, мужчинам, а женщинам и подавно: юбка-то мешает.