Любовь среди руин
Шрифт:
Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий. Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие демонстрации и упражнения не подготовили его к этому незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за апогеем любви.
По дороге домой они говорили небрежно и довольно раздраженно.
– Ты теперь совсем не ходишь на балет.
– Нет.
– Разве
– Думаю, что дадут.
– Тогда почему бы не пойти?
– Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции. Мне это не нравится.
– Но ты жила этим.
– Теперь другие интересы.
– Я?
– Конечно.
– Ты любишь меня больше, чем балет?
– Я очень счастлива.
– Счастливее, чем если бы ты танцевала?
– Не знаю, как сказать. Ты – это все, что у меня сейчас есть.
– А если ты изменишься?
– Нет.
– А если…
– Никаких «если».
– Проклятье!
– Не сердись, милый. Это все луна.
И они расстались в тишине.
Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза, нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.
Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
– Переедаю лишнего, – говорила она поначалу, но перемена обеспокоила ее. – Может из-за этой гнусной операции? – спросила она. – Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили потому, что она все толстела и толстела.
– Она весила 209 фунтов, – сказал Майлз. – Д-р Бимиш упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения против операции Клюгмана.
– Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у них новый.
Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на кровать рядом.
– Давай выпьем, – сказала она.
Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В этом месяце выпустили портвейн «Прогресс». Клара держала его в алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были современные, небьющиеся и невзрачные.
– Что сказал доктор?
– Он был очень мил.
– Ну?
– Гораздо умнее прежнего.
– Он сказал, что это связано с той операцией?
– О, да. Все от нее.
– Он сможет тебя вылечить?
– Да, он так думает.
– Хорошо.
Они выпили вино.
– Тот первый врач здорово испортил операцию?
– Еще как. Новый доктор говорит, что я – уникальный случай. Видишь ли, я беременна.
– Клара…
– Да, удивительно, правда?
Он подумал.
Он вновь наполнил стаканы.
Он сказал:
– Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, – просветлев, – мы могли бы сделать ее танцовщицей.
– О, не говори мне о танцах, – крикнула Клара и вдруг заплакала. – Не надо о танцах.
Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.
А на следующий день она исчезла.
IV
Приближалась
В отличие от него, у Клары были дяди и кузены, разбросанные по стране. После операции она стеснялась навещать их. Теперь, как предполагал Майлз, она скрывалась у них. Именно манера ее бегства, такая непохожая на ее мягкие привычки, мучила его. Всю неделю он не думал ни о чем другом. В голове его подголосками всей дневной деятельности звучали упреки, а ночью он лежал без сна, мысленно повторяя каждое слово, сказанное ими друг другу, и каждую минуту близости.
Через неделю мысли о ней стали спазматическими и регулярными. Думы нестерпимо угнетали его. Он силился не думать об этом, как силятся сдержать приступ икоты, но безуспешно. Спазматически, механически он думал о возвращении Клары. Он проверил по времени и обнаружил, что это происходило каждые семь с половиной минут. Он засыпал, думая о ней, и просыпался, думая о ней. Но все же временами он спал. Он сходил к психиатру отдела, который сказал ему, что он мучается родительской ответственностью. Но не Клара-мать преследовала его, а Клара-предательница.
На следующей неделе он думал о ней каждые двадцать минут. Еще через неделю он думал о ней нерегулярно, хотя часто; только когда что-либо извне напоминало о ней. Он стал смотреть на других девушек и решил, что излечился.
Он вовсю заглядывался на девушек, проходя по темным коридорам Купола, а они смело оглядывались на него. Потом одна остановила его и сказала:
– Я раньше видела вас с Кларой, – и при упоминании ее имени боль вытеснила весь его интерес к другое девушке. – Вчера я навестила ее.
– Где?
– Конечно же, в больнице. Вы что, не знали?
– Что с ней?
– Она не говорит, никто в больнице не говорит. Это сверхсекретно. Я так думаю, что она попала в аварию, и там замешан какой-то политик. Я не вижу другой причины всей этой возни. Она вся в повязках и весела, как жаворонок.
Назавтра, 25-го декабря, был День Санта Клауса, рабочий день в отделе Эвтаназии, который был весьма важной службой. В сумерках Майлз шагал к больнице, одному из недостроенных зданий с фасадом из бетона, стали и стекла и мешаниной бараков за ним. Швейцар не отрывался от телевизора, показывавшего старую непонятную народную игру, в которую прошлые поколения играли в День Санта Клауса, и которую возродили и переработали, как предмет исторического интереса.