Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
— Ах, ну да…
— До революции Тихославль славился своей публичкой. Благотворители денег не жалели, особенно купец Стожаров. Он еще и богадельню построил. Там теперь санэпидемстанция. Маркел Сысоев его лично расстрелял у Троицы. Был у нас такой чекист с горячей головой. Чуть что — за наган, как Нагульнов.
— Слышал.
— Библиотека у нас роскошная! При большевиках сюда книги телегами свозили из усадеб. Мужики-то себе в избы мебель тащили, посуду, картинки с голыми нимфами. Рояль могли упереть для форсу,
— Нахожу.
— Потом, когда по списку Крупской фонды чистили, вредные издания здесь почему-то не уничтожили, а в подвале сложили. Предрик у нас был добрый: храмы не взрывал, книги не жёг, людей из ГПУ вытаскивал, семенной хлеб крестьянам возвращал, если чоновцы лишнее отбирали…
— Это тот, который со Сталиным под Царицыном воевал?
— И это уже знаете? Профессионал! Он и от Маркела город избавил. Пробился на прием к Сталину, вернулся, вызвал Сысоя в райком и при всех партбилет отобрал. А без партбилета долго тогда не жили, как без печени. Ну не важно…
— А что же важно?
— Важно то, что у нас в Тихославле есть такие книжки, каких и в Ленинке не добудешь. Улавливаете?
— Нет, пока не улавливаю.
— Ладно, придется со всеми подробностями. У моего брата доступ к ксероксу. По работе. Не знаю, как у вас в Москве, а у нас эта штука еще в редкость. Я ему отдаю книги, а он, когда ночью дежурит, копирует. Брат ксерит, а я отвожу… Нет, сначала переплетаю. Люблю это дело. Переплести редкую книгу такое же удовольствие, как одеть красивую женщину…
— Да вы поэт! А книги, значит, из КОДа берете?
— Да. Понемногу. На одну ночь. Утром они уже на полке стоят.
— Для себя ксерите?
— Не совсем. Излишки сдаю народу. В Москве, на Кузнецком. Езжу в первопрестольную пару раз в месяц.
— И хорошо идут?
— Неплохо. «Заратустру» недавно за пятнашку сдал. Ренан по десятке ушел. Арцыбашева хорошо берут, но особенно Каменского…
— Каменского? Странно. Его же в «Библиотеке поэта» недавно издали.
— Нет, не Василия, не футуриста, а Анатолия Каменского. Декадентская эротика. Наш ответ Мопассану и Ренье.
— Вы что заканчивали?
— Ромгерм. В Ярославле.
— А кем работаете?
— Дворником, разумеется. Очень удобно: утром метлой помахал — и весь день свободен. Служебную комнату дали. Там и переплетаю. А что еще нормальному человеку в этой стране делать, чтобы не замараться? Только и остается — книжки читать да девушек любить.
— Но ведь книги-то пропали?
— Накладка вышла. Брат пакет в автобусе забыл.
— Как забыл?
— Просто. А как Достоевский «Бедных людей» у извозчика забыл?
— Ему, кажется, вернули?
— А Косте не вернули.
— Ну и повинитесь, заплатите штраф. Книги-то, небось, копейки, по инвентаризации, стоят?
— Не
— …который вам эти книги выносит из фонда?
— Да. А Болотина и посадить может. Самодержица! Раздавит девчонку и не заметит.
— Какую девчонку?
Вехов вздохнул, нагнулся, поднял с дорожки камешек, шагнул к высокому библиотечному окну и привычно бросил в стекло. Вернувшись, он улыбнулся и по-ленински прокартавил:
— Конспир-рация, батенька. А вот объясните мне, Геннадий Павлович! Я вчера вас внимательно слушал, и вы показались мне человеком мыслящим…
— Спасибо.
— Не за что. Скажите, может быть, это все напрасно?
— Что именно?
— Ну, эти… перестройка, гласность, ускорение… больше социализма… вперед к Ленину… цивилизованные кооператоры…
— А вы разве не хотите, чтобы все изменилось?
— Это возможно?
— Думаю, возможно, если не отступим и не оступимся, — Скорятин ввернул любимую фразочку Исидора и брезгливо поежился.
«Бриковщина какая-то!»
— А вот я думаю: нет! — повертел головой книгоноша. — Можно, наверное, завалить прилавки колбасой и винищем, как в вашем Париже, набить полки книгами, а вешалки — тряпьем. Но куда вы денете этот убогий народ с его рабской историей? Сначала под варягами кряхтели, потом — под хазарами, триста лет — под татарами. Едва выкарабкались из-под чужой задницы, пожалуйте в крепостные! И еще триста лет. Царь-батюшка освободил, так ему на радостях бомбой ноги оторвали и под коммуняк легли. Свобода нашему народу-уроду нужна только для того, чтобы не мешали выбрать новое ярмо. Понимаете, у нас обмен веществ рабский. Мы на воле чувствуем себя, как цепной пес без будки…
Гена слушал Вехова, смотрел на его желчно-вдохновенное лицо и дивился. Сам не в восторге от доставшегося ему Отечества, он напрягался, если кто-то при нем слишком уж измывался над страной. Иногда, утратив осторожность, даже схлестывался с мымринскими «отказниками», хотя оспаривать их веселое инородческое презрение было трудно: ты кипишь, а они похохатывают. «Чужая кила всегда весела!» — как говорила бабушка Марфуша. Но Вехов — это другое: тут не смешливое отчуждение, а нутряная, кровная ненависть, которая воспаляется только меж родней и доводит до отцеубийства…
— Как вы относитесь к нейтронной бомбе? — спросил переплетчик, и на его лице снова появилась перевернутая улыбка.
— Что? Не задумывался…
— А я вот хорошо отношусь. Она ведь только людей и скотину убивает. А города, леса, реки не трогает. И это правильно! — тихославльский мыслитель передразнил станичный говорок лопотуна Горбачева. — Василий Блаженный пусть себе стоит где стоял. И Эрмитаж, и Кижи, и наша Троица. А вот вместо обосранных буренок надо завезти настоящих коров.
— И людей? — уточнил Скорятин.