Любовь в Крыму
Шрифт:
Как грустно, туманно кругом,
Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь.
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить.
Ямщик, не гони лошадей.
(Между тем начинает смеркаться.)
Как жажду средь мрачных равнин
Измену забыть и любовь,
Но память, мой злой властелин,
Все будит минувшее вновь.
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить.
Ямщик,
Все было лишь ложь и обман.
Прощай, и мечты, и покой.
А боль незакрывшихся ран
Останется вечно со мной.
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого...[1] (Внезапно замолкает.)
Хватит. (Кладет гитару на диван.)
ЛИЛИ (аплодируя). Еще, еще!
Остальные молчат.
Между тем наступили сумерки. С левой стороны входит Анастасия Петровна, неся горящую керосиновую лампу. Ставит лампу на стол и выходит налево.
ЧЕЛЬЦОВ (нарушив общее молчание). Как же это так, господа, если ничего не происходит, а все свершается.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что вы имеете в виду, Александр Иванович?
ЧЕЛЬЦОВ. Жизнь. Вот мы сидим себе, посиживаем, чаек попиваем, а волосы у нас растут. Вроде бы, что тут такого? А ничего. Даже не замечаем... А они растут, все длиннее становятся, и не успеешь оглянуться, нужно идти к парикмахеру.
ВОЛЬФ. А лысый?
ЧЕЛЬЦОВ. Что - лысый?
ВОЛЬФ. Ну, если человек лысый. У него же волосы не растут.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Рудольф Рудольфович, вы бы постыдились.
Сидящие за столом приступают к церемониалу чаепития. Наливают в стаканы кипяток из самовара, кладут в розетки варенье и т.д.
ВОЛЬФ. Это не ответ.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы - безнадежный человек.
ЧЕЛЬЦОВ. Если волосы не растут, растет что-нибудь еще. Так все и идет, само по себе.
ВОЛЬФ. А, теперь понимаю, - прогресс!
ЧЕЛЬЦОВ. Какой еще прогресс, это все помимо нас идет.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Рудольф Рудольфович, вы бы лучше перестали эти ваши железные дороги строить. От них вам один лишь вред.
ВОЛЬФ. От дорог - вред?
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Они вам только голову заморочили, взор помутили. Все, что вы видите - сплошные рельсы да рельсы.
СЕЙКИН (встает и возвращается к столу). Да перестаньте вы придираться к Рудольфу Рудольфовичу.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я вовсе не придираюсь, я ему добра желаю.
СЕЙКИН. Да ведь он прав.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. С этими своими рельсами?
СЕЙКИН. Именно с ними. Нас могут спасти только рельсы.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. От чего?
СЕЙКИН. От метафизики.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да? А кто пел сейчас "Ямщика"?
СЕЙКИН. Моя жизнь погублена, я не в счет.
ЧЕЛЬЦОВ (к Вольфу). И много вы их уже построили?
ВОЛЬФ. Две тысячи триста восемьдесят пять километров.
ЧЕЛЬЦОВ. А сколько это будет в верстах?
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Какая разница, дело вовсе не в этом. Скажите, Рудольф Рудольфович, ну строите вы, строите, а вот когда уже
ВОЛЬФ. Как это, дальше...
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, дальше, то есть - потом. Вот, предположим, опояшете вы этими вашими рельсами весь земной шар. Затем сядете в поезд, допустим, в Харькове, и поедете. Едете вы, едете и думаете: вот и уехал я из Харькова. И так вам хорошо, да и разве кто-нибудь захочет оставаться в Харькове навсегда. Время летит, а вы едете и радуетесь: "Как чудесно, я еду". И тут выглядываете в окно и что же вы видите? Опять Харьков.
ЧЕЛЬЦОВА. Как же это, если он из Харькова уехал...
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Земной шар круглый, сударыня.
ЧЕЛЬЦОВА. Но не до такой же степени...
ВОЛЬФ. Это демагогический вопрос. Я не намереваюсь ехать так долго.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но ваши внуки... Вы, надо полагать, женитесь, заведете детей.
ЧЕЛЬЦОВ. Имел я как-то дельце в Харьковской губернии. Сошел на станции, а от станции еще два дня подводой, ну, может, полтора, если лошади добрые. Смотрю, стоят перед паровозом два мужика, первый раз в жизни паровоз увидели. А в машине поршни туда-сюда ходят, пар бухает, а мужики стоят и стоят, смотрят и смотрят. А потом один и скажи другому: "Вот это техника, железо на железо, как кобель на сучку".
ЧЕЛЬЦОВА. Саша!
ЧЕЛЬЦОВ. А как сказать по-другому?
ТАТЬЯНА. Петр Алексеевич, варенье.
СЕЙКИН. Спасибо, не хочется.
ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Вы много ездите?
ЧЕЛЬЦОВ. Да приходится, дела.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Так вам доводится многое повидать.
ЧЕЛЬЦОВ. Э, где там! Что у нас увидишь. Везде одно и то же.
ЧЕЛЬЦОВА. Да мой муж больше всего любит дома сидеть. Правда, Саша?
ЧЕЛЬЦОВ (уклончиво). Да так, иногда.
ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Вы спите хорошо?
ЧЕЛЬЦОВ. Конечно. А что?
ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вот я не очень. По ночам в кустах молодые офицеры стреляются, ну и будят.
ЛИЛИ. Из-за любви?
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Некоторые из-за любви, но чаще всего - из-за своего декадентства.
ЧЕЛЬЦОВ. Знал я одного подпоручика. Его нашли в кровати, один сапог в руке, а другой на ноге. И записку оставил: "Надоело снимать и надевать". Взял и застрелился.
ЧЕЛЬЦОВА. Саша!
ЧЕЛЬЦОВ. Но, вроде, не насмерть.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, вот видите. (К Сейкину.) А вы, поручик, не испытываете такого желания?
СЕЙКИН. Сменим тему.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Отчего же? Самоубийство - дело обычное, человеческое.
ВОЛЬФ. Отчего вы полагаете, что Петр Алексеевич намерен застрелиться, не понимаю.
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Мне вдруг так показалось. А кроме того... (К Сейкину.) Вы, кажется, что-то писали, уж не завещание ли?
ТАТЬЯНА. Иван Николаевич!
ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да я так, по-дружески.
ТАТЬЯНА. Поговорим о чем-нибудь другом.
Продолжительная пауза.
ЧЕЛЬЦОВА (к Лили). Говорят, вы в том театре играете голую негритянку.