Любовь в ритме танго
Шрифт:
— А твоя мать знает?
— Нет, ей не нужно этого знать. Послушай, Порфирио, я стала старше. Понимаешь? Мне восемнадцать лет, в Германии у меня было бы больше прав…
Я не заметила, что начала плакать — без всхлипов, без удушья, не открывая рта, не пуская сопли. Слезы капали с моих ресниц, как будто сами решили упасть на землю, как будто вовсе не я плакала, как будто плакали только мои глаза. Порфирио посмотрел на меня в тот момент, когда я поняла, что веду себя довольно странно, впрочем, его поведение тоже меня удивило.
— И что ты думаешь делать? — спросил он.
— Я вернусь в Мадрид, я тебе уже сказала.
— На автобусе?
— Да, думаю, да.
— Тогда тебе следует переночевать здесь.
— Нет.
— Да. Автобусы ходят только по утрам.
— Тогда я поеду на поезде.
— Как?
— Дойду
— Подожди меня здесь секундочку. — Порфирио поднялся и вышел, его голос гулко раздавался в коридоре. — Не уходи.
Я досчитала до десяти, а потом решила уйти. Пошел снег, белые хлопья медленно падали на землю. Я повернула дверную ручку, не желая мешать тем, кто стоял вокруг корыта и лил ведра воды в свиную тушу, вспоротую сверху вниз. Водой вымывали кровь из распяленной туши — люди очищали невинную плоть убитого ими животного. Впервые я увидела убой свиньи от руки моего дедушки, когда мне было только десять дет, но я вынесла эту языческую церемонию до конца. Дед тогда сказал, что мне следует увидеть то, что мне совсем не понравится, об этом он знает, но потом, когда я буду старше, я пойму, почему он решил взять меня с собой, и я ему поверила. В тот раз закололи борова. Когда он перестал визжать, дед с силой схватил меня за руку, наклонился и прошептал прямо в ухо: «Те, кто убивают его, — такие же люди, как и мы, а свинья — просто животное. Ты это понимаешь? И мы убиваем ее, потому что хотим ее есть, все очень просто». Я согласно кивнула головой, хотя ничего не поняла. Я слышала только дикий визг, стояла с раскрытым ртом, а эти визги не давали мне думать. «Разрежь свинью — и ты увидишь, как она похожа на нас», — сказал дедушка позже. Он заставил меня подойти к корыту и показал сердце свиньи, которое было похоже на человеческое, а потом — печень и почки, легкие и кишки. «Не смотри с отвращением, — сказал дед, — потому что ты такая же внутри. Всегда помни, как трудно убивать и как трудно умирать, не живи со страхом перед смертью, но имей это в виду. Так ты будешь счастливее».
В то морозное утро дедушка на простом примере разъяснил мне сложные жизненные проблемы, помог понять саму себя, но тогда я этого еще не осознавала. Поэтому я искала взглядом Рейну и испугалась, когда не увидела ее поблизости. Дед сказал мне, что она убежала. Рейна разрыдалась, не вынеся этого зрелища. Когда мы вернулись домой, Рейна еще не пришла в себя, ее даже вырвало. Теперь ее утешала мама. Я удивлялась собственной черствости, какому-то внутреннему душевному предохранителю, спасшему меня во время этого дикого ритуала. Я со всех ног кинулась вверх по лестнице в свою комнату. Мне нужно было побыть одной и обо всем подумать. Тогда я не поняла, что дедушка только хотел помочь мне стать взрослее, и не понимала до тех пор, пока Теофила не предложила мне стакан вина. Порфирио улыбнулся, увидев, что я пью вино, стоя у двери.
— Я отвезу тебя в Мадрид, — сказал он. — Я думал поехать вечером, но могу и сейчас. Здесь мне все равно делать нечего, в этом году все идет очень хорошо.
В ту минуту я почувствовала, что спасена. Я должна была что-нибудь сказать пред тем, как убежать из этого предательского места, которое заплатило моей доверчивости фальшивой монетой. Я подошла к машине и представила себе сценарий грядущих дней, каждый из которых будет похож на предыдущий: из дома на факультет, а с факультета домой. Эти дни приговаривали меня к вечному одиночеству, время, как песок, уходило сквозь пальцы.
— Я не хочу, чтобы ты вез меня домой. Порфирио, пожалуйста, я не хочу домой.
Он недоуменно посмотрел на меня, но ничего не ответил, как будто мое возвращение домой было решенным делом.
— Я не хочу ехать в Мадрид, — повторила я. — Если я вернусь, то залягу в кровать и буду плакать три дня, поэтому не хочу возвращаться туда. Я бы предпочла уехать куда-нибудь в другое место, только подальше от дома… Отвези меня в Пласенсию или в Авилу туда, куда тебе будет по пути. А там я уже сяду на поезд.
Порфирио повернул ключ в замке зажигания и завел машину, но мы не проехали и ста метров: когда мы стали едва видимы для тех, кто распивал и распевал во дворе у мельницы, он повернул направо и остановил машину. Не советуясь со мной, он достал карту дорог и какое-то время рассматривал ее. Потом повернулся ко мне.
— Севилья.
— Севилья или ад, без разницы.
— Тогда уж лучше Севилья.
Снег шел не переставая на протяжении всего нашего пути, покрывая поля, так что мы увидели белые стены замерзшего города. В Севилье было очень холодно, но даже при таких грустных обстоятельствах город все равно выглядел помпезно и вычурно, и все в нем было таким, даже акцент у портье звучал как-то надменно, а его голос был похож на старинную мелодию. «Я не смогу привыкнуть к Севилье, — сказала я себе, после того как осталась одна в своем номере, — никакой Севильи».
— Нам следовало бы поехать в Лиссабон, — предложила я Порфирио, когда мы встретились в вестибюле, — в этом городе слишком холодно.
Он лишь покачал головой и взял меня за руку. Мы погуляли пару часов по безлюдным улицам, прячась от ветра, который был таким холодным, что пробирал до костей. Пока мы гуляли, стараясь не говорить ни о чем важном, Порфирио рассказывал мне в деталях, используя профессиональные термины, обо всех зданиях, мимо которых мы проходили. Я не очень понимала, что он говорит, зато смогла оценить красоту эха, которое вызывал звук его голоса. В пути мы не перекинулись даже и полудюжиной фраз, а теперь музыка его голоса скрадывала мое молчание. Позднее, когда мы заказывали еду, я попыталась отговорить его сопровождать меня или, по крайней мере, оставить меня одну в Севилье, чтобы его не беспокоить. Быть в компании дяди не казалось мне слишком заманчивым, но он упорствовал, убеждая меня подождать и поговорить об этом после второго блюда. Так что нам осталось лишь одно — обсуждать достоинства и недостатки подаваемой нам еды. Я предполагала, что ужин не будет очень разнообразным, и потому не очень расстроилась, когда Порфирио повел меня в таверну за пять минут до девяти часов. Там хотя бы было тепло.
Официант принес нам бутылку мансанильи и бокалы, перед тем как дал меню. Вино было свежим, но первый глоток, вместо того чтобы согреть, напротив, бросил меня в холод. Таверна была полна людьми, которые болтали и смеялись, сидя на длинных деревянных скамьях. В одном углу напевал песню какой-то человек, сидя с закрытыми глазами. Мелодия была очень красивой, а голос певца звучал настолько нежно и приятно, что люди, за соседними столиками перестали разговаривать и просили у других тишины. Официант помчался выключать музыку, которая звучала до этого в заведении. Тот человек спел только две песни под нехитрый аккомпанемент постукиваний по столешнице — настоящую музыку дерева. Когда он закончил петь, тут же упал на пол, больше пьяный от вина, чем от восторга публики, которая радостно ему аплодировала. Только теперь я заметила, что бутылка, стоявшая на столе, пуста. Официант, который нас обслуживал и все это время стоял неподвижно, прислонившись спиной к стене и слушая пение, — было видно, какое неподдельное удовольствие оно ему доставило, наконец вернулся к жизни и заменил пустую бутылку на полную, прежде чем принести закуску. Пока мы ели, и эта бутылка опустела, потом еще одна, а когда на тарелках остались лишь золотистые крупинки муки — следы съеденной жареной рыбы, — опустела и четвертая. Первую треть пятой бутылки я заглотила, словно это была простая вода, но у меня не хватило сил выпить ее и до половины. Порфирио пил один, развлекая меня рассказами о разных пустяках, а я наблюдала за ним — давно я уж так не веселилась. Он казался более трезвым, чем я, но когда оплачивал счет, то ошибся в расчетах: с виноватой улыбкой он смотрел на купюру в тысячу песет, как будто не мог отличить эту купюру от пятитысячной, которую потом протянул официанту. Затем он посмотрел на меня и рассмеялся.
Мы вышли на улицу, я прижала Порфирио к стене и поцеловала. Эта идея пришла мне в голову после ужина, или, точнее, после того как я напилась и поняла, что мы с Порфирио, покончив с первой бутылкой, почти перестали разговаривать, поэтому, не боясь показаться странной, я начала открыто с ним кокетничать. Порфирио отвечал мне тем же, глядя на меня долгим взглядом, таким же, какой был у него, когда он рассказывал мне смешные истории об Альмансилье. С этого момента мы забыли, кто мы и кем друг другу приходимся, мы стали разговаривать так, словно хотели стать ближе друг к другу. Порфирио был только на десять лет старше меня. Фантастика, но он, впрочем, как и Мигель, — первый мужчина, к которому я почувствовала влечение…