Любовь. Одиночество. Ревность

Михеев Алексей Васильевич

— Красивый он был?

— Мне нравился.

— Высокий?

— Чуть повыше тебя.

— А по темпераменту?

— Такой же.

— Хорошо с ним было?

— Хорошо.

— Как часто вы встречались?

— Раза три-четыре в месяц…

Она отвечала на вопросы просто, считая все это незначительным и не стоящим даже внимания, в то время как он при каждом ее ответе кусал подушку. Она вообще придавала этому гораздо меньше значения, чем он.

— Ведь это же совсем чужой человек, случайный, не наш. Я тебя больше люблю уже хотя бы потому, что ты отец нашей Дашечки.

— Ну какой же он чужой?!. Вы встречались с ним почти полгода!.. Привыкли друг к другу, разговаривали, у вас тоже появилась своя общность. Ты ведь понимаешь, что на этом так много строится. Все производно. Ведь ты и бросила его, поди, именно потому, что почувствовала это. Согласись? Испугалась, наверное… Вот я все говорю, толкую тебе, что мы с тобой похожи. У нас общие взгляды, образ мышления, духовное родство, а ведь это все чушь. Я сегодня подумал: будь на моем месте другой — и были бы те же самые чувства, было бы одно и то же. Это природа, никуда не денешься, и никакого идеализма. Никакой

предназначенности друг другу. Любишь уже больше, потому что я отец нашей Дашечки. Вот именно, потому что я ее отец. Именно. А будь на моем месте другой, точно так же ты относилась бы к другому. Так же целовала бы его, так же раскрывала ноги, так же принимала в постель, имела бы от него ребенка — и в этом совсем бы не было меня! Представляешь, совсем, совсем! И ничего бы не изменилось, абсолютно, никто бы не чувствовал никакой потери, мир бы не пострадал. Все были бы живы и здоровы, и не было бы меня. Все у нас с тобой определено случайной встречей, половым влечением в молодости и потом общей жизнью, и нас как таковых нет, мы ни в чем не вольны, мы продукты обстоятельств. Как грустно жить, зная, что все наше духовное родство — это наша выдумка, это мы просто хотим, чтобы так было, убеждаем себя, воображаем это. Как грустно жить, зная, что идеализм — фикция, в то же время жить, страстно желая идеализма…

Самообольщение заканчивалось. Он опять приходил к изначальной сути. И хотя он вспоминал, что любить такую, какая она есть, с ее этим почти невыносимым стремлением к честности, со всеми ее особенностями, мог только он один — это уже не грело, не срабатывало. Исключительность пропадала, тонула в мире повторяющихся явлений, все это так называемое им «совпадение» каким-нибудь боком, по какому-нибудь, пусть иному, параметру, но могло быть и с другим. Ночью у него болело сердце. Он просыпался у себя в номере часа в два и не мог больше заснуть. Он просыпался от безысходности, а думал другое: смотрел на часы, прикидывал время, и там, дома, учитывая разницу во времени, как раз получалось только начало ночи. И непроизвольно соотносил с тем, что завтра у нее выходной, воскресенье. Но старался перевести мысли на посторонее: от чего у него ревность? Ведь с ее характером она не изменит ему уже никогда. Он в этом совершенно уверен. Так к чему он тогда вообще ревнует? К прошлому? К собственному воображению? И вообще, в чем механизм ревности? — продолжал думать он до утра. — Что под ней скрыто: досада, обида, неудовлетворенное самолюбие?.. А ведь, разобраться, пусть бы даже изменяла. Ведь вся ваша общность останется, она придет и опять одарит тебя всем тем, что ты в ней ценишь: похожестью, характером, разговорами — и вам опять будет хорошо. Почему мы не ценим того, что нам дают? Почему не ценим свое? Почему так завистливы и сходим с ума по чужому? Почему обуреваемы желанием безраздельной собственности?.. А если еще откровеннее: почему нас больше всего беспокоит именно один этот момент. Ведь не ревнуем мы к писателю, а ведь с ним может быть гораздо большая общность, и большее влияние он может производить на ум. Нет, потому что мы знаем: спать-то она все равно после книги будет со мной. И получается, что при всех наших красивых разговорах о духовности и интеллектуальной общности, главное беспокойство причиняет, главную заботу доставляет и владеет всеми нами до умопомрачения это преэлементарнейшее место. Использование этого места с другим… А между тем, те подозрения, что возникли ночью и приняли теперь форму уже как бы предчувствий, чувства на расстоянии — вот сейчас там утро, просыпаются — которым он в свою очередь позволил появиться и на которые опять обратил внимание, овладели им целиком, до все усиливающихся сердечных колик, до какого-то безумного бормотания по дороге в архив утром: бр-р, к черту, к черту! — в ладони бил — тра-та-та-та-та, — лишь бы отвязаться… Что делать? Что же, так будет всегда? И он обречен вечно беспокоиться о ней в разлуке? Как собака о своей кости: когда рядом лежит, она ей не нужна, а чуть расставаться с ней — так сразу понадобится, грызть начнет, заворчит, необходимой станет?.. И понимая уже, что иллюзия их духовности лопнула, что самообман доверия потерян теперь для них уже навсегда, и проклиная всю их последующую жизнь, в три часа дня он уже ехал домой в купейном вагоне скорого поезда, разрабатывая в уме систему слежки, чтобы уличить, «накрыть», застать, уже совершенно потеряв самообладание, распустив себя окончательно, перестав сколько-либо сопротивляться и полностью отдавшись обуревающему его ревностному чувству. Что за ад? Что за жизнь?.. А К Т Р И С А Она предупредила Женьку заранее.

– Меня все называют актрисой,– сказала она,– артисткой, считают, что я в своих чувствах неискренна, что я все время играю, лгу. Что все во мне — рисовка. Но я не могу иначе! Такая уж, наверное, уродилась. Не забудь это. И верь мне.

Женька поверил: он тогда еще не знал ее. С любовью у них получилось как-то неловко. В первый же день она ему уступила, а уже потом у них начались свидания, прогулки по ночным аллеям, рассветы, нерешительные расстава¬ния под окнами ее дома и долгие поцелуи. Теперь она жалела о первом дне и старалась наверстать упущенное, исправить ошибку. Ей мало было быть только подружкой, она хотела стать люби¬мой. И она настойчиво вымогала признание. Женька же относился к любви без особого мелодраматизма, и признания не входили в его программу, они казались ему несущественными. Поэтому мысли об объяснении даже не приходили ему в голову. А она старалась. Она кокетничала, продуманно одевалась, с намерением вызвать его восхищение, напускала на себя равнодушный вид, чтобы он хотя бы поревновал, долго держалась с ним холодно, пробуя разбудить в нем страсть, но намучившись, первая бросалась ему на шею, прижимала к себе его лицо и осыпала поцелуями глаза и губы.

– А тебя так люблю! — вместо него говорила она сама.

Она

могла часами смотреть на Женьку не отрываясь.

– Какой ты красивый, ты даже представить себе не можешь! – повторяла она лишь изредка, наблюдая за его движениями, позой, выражением лица. Она, как тень, сопровождала его всюду: ездил ли он в библиотеку, возвращался ли заниматься в общежитие – она была с ним; играл с ребятами в волейбол в институтском дворе — она сидела на скамейке около сетки с раскрытой книгой в руках и ловила его взгляд;

улыбалась, когда улыбался он, и скучнела, если он, забыв о ней, долго не смотрел в ее сторону. Только в институте Женька избавлялся от этого взгляда. Но лишь кончались занятия, он встречал его вновь. "Так нормальный человек не может, — думал он, — нормально¬му бы надоело. Или она считает, что этим доставляет мне удо¬вольствие?. ." Наконец он не выдерживал.

– Таня, прекрати! Это в конце концов невыносимо,– и он откидывался на спинку стула. — У меня из-за тебя ничего в голову не идет. Ну сколько можно?..

– Прости,– извинялась Таня,– больше не буду. — И опустив голову, некоторое вреия глядела в положенную на колени книгу. Но через несколько минут украдкой бросала взгляд на склонивше¬гося над столом Женьку опять и снова не отрывалась от его лица.

"Глаза у него просто девичьи,– думала она,– только у деву¬шек они могут быть такие нежные и так хорошо и красиво очерчены' А глаза у него были обыкновенные, не бог весть какие большие и серого, скучного, какого-то невыразительного цвета. Но Таня, придя домой, о них только и вспоминала, рисовала на обложках тетрадей и, нарисованные, целовала от умиления, сама ловя себя на подобной глупой слабости. А потом в субботу, о которой у них было условлено заранее, нетерпеливо ждала его обещанного прихода. В то время как он не приходил, ждала до полуночи, ждала, когда уже нет надежды, засыпала со следами слез на щеках, утром поднималась все с той же неизменной мыслью о Женьке, ждала опять до вечера, не выдер¬живала, бежала к нему и, пересиливая неловкость перед ребятами в соседней комнате общежития, спрашивала, где он?

– Поехал с друзьями за город,– отвечали ей.

Она возвращалась к себе, с рыданиями падала на кровать, по¬том вставала и, ненавидя Женьку всей душой, зло писала ему в письме, что она его проклинает , что она его презирает, что он ей гадок, мерзок, и об одном она только жа¬леет, что своим хорошим к нему отношением она позволила ему обращаться с ней как с вещью, как с просто удобным средством, и остановившись на этой фразе, пугаясь собственной догадки, приходила вообще в отчаяние и, дописав: "А может быть, ты всегда меня и держал за дешевую простушку?.. Тогда ты подлец!" — и готовая проклясть и весь мир, запечатывала и отсылала письмо. А потом приходил Женька. И она все прощала. Лила слезы ему на плечо, целовала его мокрыми губами, смеялась, ласкалась, шептала, что он ее единственный, родненький, миленький, слав¬ненький, что у нее, кроме него, нет никого на свете, что без него она никогда не сможет и будет его вечно, до самой смерти любить… А он, морщась на каждое ее слово и все более приходя в пло¬хое настроение от ее сентиментальности и патетики, опять думал: "Господи, и когда же это кончится? Ну что произошло страшного? Ну, съездил с ребятами в поход — из-за чего расстраиваться? Из-за чего страдать? Это же неестественно, перебор. Так много лиш¬него, что перестаешь верить…" Он еще не решался назвать ее актрисой, он еще не был уверен, но сказанное ею же когда-то сло¬во все чаще приходило ему на ум. Потом Таня увлекала его в комнату, и, если не было дома ее родителей, Женька оставался у нее на час, на два, а то и на всю ночь. И был у них последний день перед расставанием. Таня пе¬реезжала в другой город работать после окончания техникума.

– Скажи только "останься",– говорила она, — и я порву распределение, я никуда не поеду, только скажи… — и с надеждой заглядывала ему в глаза. Но в них ничего обнадеживающего не было, и Женька, чувствуя это, с неловкостью отводил их в сторону.

– Но я тебя буду ждать! – не унималась Таня. — Я умею ждать, ты не веришь? Я докажу!

Но этот-то ему было как раз совершенно не нужно, Женька, на¬против, желал уже, чтобы она его как можно быстрее забыла, вся эта их история лишь тяготила его. Ночью Таня была безутеша. Никогда ей Женька не казался таким красивым, таким желанным, близким. И никогда ей еще не было с ним так горько. Одна только мысль об отъезде наводила на нее страх, и она, не в силах вынести приближающегося утра, искала поддержки в любви. Она была бы рада в ней совсем исчезнуть, раствориться, затеряться, чтобы не знать этого "завтра", чтобы не думать о разлуке, чтобы ее вообще не существовало… И она отдавала себя Женьке всю, без остатка, целиком и навсегда, навечно…

– Милый,– сказала она, — ты сегодня можешь сделать со мной все, что угодно! — и прижала его к себе, сколько хватило сил.

"Началось",– подумал Женька и вздохнул, не в состоянии вырваться из цепких Таниных объятий.

– Но я тебя буду ждать!– повторила Таня, садясь в поезд, и ее заплаканное лицо имело такое выражение, будто она на самом деле прощалась с жизнью.

Она писала Женьке письма почти каждый день. По крайней мере, три раза в неделю. Но где-то через полгода ее проводил с работы один сослуживец, и на следующий сделал то же самое, и на третий, и так стал провожать ее постоянно, а однажды и поцеловал ее на прощание, а еще через месяц Таня уже не могла без него жить, без его губ, без его глаз, без его рук. А еще через месяц она вышла за него замуж. А Женька, узнав эту новость, вдруг почувствовал какую – то странную ревность и, встречая друзей и рассказывая им о Тане, заканчивал одними и теми же словами: