Любовь... Любовь?

Барстоу Стэн

Она подходит к прилавку и говорит:

— Привет, Вик!

— Привет, Ингрид. Ты поправилась?

— Да, спасибо. В понедельник возвращаюсь на работу.

— Здорово тебе досталось?

— Были небольшие осложнения. Кость сначала неправильно срослась, и ее пришлось снова ломать.

180

— Ты теперь полегче — не очень-то налегай на свою старую машинку.

— Да, конечно. Я совсем, верно, потеряла скорость и вообще отвыкла от работы.

— Как это у тебя получилось? Я ведь ничего толком не знаю.

—

О, просто у меня были новые туфли на очень высоких каблуках. — Она смеется. — Вот к чему приводит погоня за модой.

— Хорошо еще, что все кончилось благополучно

Выглядит она классно, так, словно ничего и не произошло. Немножко загорела и чуточку похудела, пожалуй. Но не слишком. Во всяком случае, все то, что имеет значение, нисколько не стало хуже. Я уже убедился в этом, потому что не могу заставить себя не смотреть. На ней светло-коричневый вязаный джемпер с короткими рукавами, и бюстгалтер белеет между редких петель, там, где в них упираются тугие соски маленьких грудей.

— Спасибо за конфеты. Это очень мило, что ты мне их прислал.

— Ну, какие пустяки.

— Прости, что я не могла написать тебе записочку и ' поблагодарить тебя, но ведь у меня была сломана левая рука, ты знаешь.

— Да ерунда. Паулина передала мне от тебя «спасибо».

Она бросает взгляд на мистера ван Гуйтена, который занят своими счетами и не обращает на нас внимания. Потом открывает сумочку и вынимает листок бумаги.

— Есть у вас что-нибудь из этих пластинок?

Я беру у нее бумажку. Рука моя дрожит — эта встреча произошла так неожиданно. На бумажке написаны названия трех популярных пластинок, а внизу приписано: «Когда мы можем увидеться?» Я даже не сразу соображаю в чем дело, думаю сначала, что это название еще одной пластинки, но тут же все понимаю и —только этого еще не хватало — начинаю краснеть.

Поворачиваюсь к полкам, чтобы достать коробки с пластинками, а сам чувствую, как знакомое волнение уже снова шевелится во мне.

— Первые две пластинки у нас есть, — говорю и достаю пластинки из коробки,—а третью мы можем получить дня через два.

181

— Я подожду, — говорит она, и я замечаю, что у нее тоже розовеют щеки и она отводит глаза в сторону. — Можно послушать эти пластинки?

Вероятно, она слышала каждую из них по меньшей мере миллион раз, но я говорю:

— Конечно, — выхожу из-за прилавка и отворяю дверь одной из кабинок для проигрывания.

— Как тебе нравится твоя новая работа? — спрашивает она, когда мы заходим в кабинку.

— Ну, работа первый сорт.

— Я была очень удивлена, когда узнала, что ты ушел от Уиттейкера. Как-то неожиданно это получилось, верно?

— Да сам не знаю. Последнее время мне там что-то поднадоело. Подвернулась эта работа, я и смылся.

Ставлю одну из пластинок на проигрыватель и чувствую, что больше всего на свете сейчас хочу встретиться с ней снова. Встретиться, а потом будь что будет. И говорю:

— Сегодня в половине восьмого у ворот парка — у тех, что ближе к твоему дому.

Она кивает, и я опускаю адаптер на пластинку.

Сначала нас оглушает металлический звон и треск, а затем этот тип начинает рычать: «Не моту тебя забыть, куда деваться мне, о бэби, всюду, всюду ты со мной...» Мура страшная, но если ей это нравится — пожалуйста.

Когда она уходит, я поспешно забираюсь обратно в кабину, потому что у меня дрожат колени и весь я точно расплавленный. Но и музыка не помогает, от нее тоже только шалеешь, а в мыслях лишь одно: я снова встречусь с Ингрид и...

III

— Ты любишь меня, Вик? — спрашивает она, и я прячу от нее лицо, зарываюсь куда-то между ее плечом и шеей. Потому что мне сейчас хочется только одного — убежать от нее. Ведь я снова чувствую себя так же погано, как было всегда после каждой встречи. И подумать только, что всего час назад я был от нее без ума, просто не знал, куда себя девать, до того очумел. А теперь я думаю: и зачем только она пришла в магазин! Как мне хорошо жилось без нее! Я почти не вспоминал о ней. Так нет, ей непременно надо было появиться, показаться мне

182

и разворошить все эти воспоминания о том, как мы целовались, заставить меня вспомнить, что я чувствовал, когда ласкал ее и держал в объятиях, вспоминать, какое у нее крепкое, упругое тело и какая нежная кожа, особенно в тех местечках, которые нельзя видеть. В секретных местечках. Именно в этом, должно быть, ее сила, именно это так и волнует — то, что они секретны для всех, кроме меня. Ведь, что ни говори, этот дар она приносит только мне одному, только мне она позволяет все это, и тот же Уилли, к примеру, наверняка сказал бы, что я кретин, если упустил такую возможность.

А теперь вот она снова говорит о любви, а мне казалось, что в этом смысле мы с ней уже давно поставили все точки над i.

Я знаю — она ждет, чтобы я ей ответил, но я не в состоянии бесстыдно лгать ей в глаза. А как я могу сейчас, после того, что только что было, сказать, что не люблю ее? Разве она поймет, разве я сумею объяснить ей все, что я чувствую? Да я сам был бы рад, если бы кто-нибудь помог мне разобраться в себе! К тому же женщина едва ли может чувствовать то, что чувствую я, по-видимому, женщины устроены в этом отношении иначе, им непременно нужно, чтобы была любовь.

Но она задала вопрос и ждет ответа.

— Не знаю, — говорю я.

Она молчит. Потом спрашивает:

— Ты любишь другую девушку?

— Нет. — И это тоже отчасти ложь, хотя, с ее точки зрения, я сказал истинную правду — ведь, задавая свой вопрос, она, конечно, не имела в виду женщины, которой я даже никогда не видал, которая не существует в действительности, а только в моих мечтах.

Мы лежим на моем плаще под деревьями в самом глухом углу парка, куда не заглядывает никто, кроме влюбленных парочек. Вечер на редкость хорош. Теплое солнышко пробивается сквозь листву, и на траве вокруг нас шевелятся узорные тени. С вершины холма я гляжу вдаль, а Ингрид, словно прочтя мои мысли, неожиданно говорит: