Любовь
Шрифт:
– А почему вас не пускали на кухню?
Гида наморщила нос.
– Ну какой был тогда из меня повар. Потом, я ведь жена, понимаешь ли… хозяйка, а хозяйке не полагается…
Гида умолкла. То, как она была «хозяйкой» на двойном праздновании победы в сорок пятом, перекрылось воспоминанием о другом сдвоенном празднике, двумя годами позже- когда отмечали шестнадцатилетие Кристины и заодно окончание школы. Вновь семейный обед в доме, а потом всеобщее ликование в отеле. К июню тысяча девятьсот сорок седьмого Гида не виделась с бывшей подружкой четыре года. Та Кристина, которая вышла тогда из папиного «кадиллака», ничем не напоминала девочку, что в сорок третьем уходила из дома, размазывая слезы по щеке ладошкой. Щеки те же, но глаза стали больше и смотрели холодновато. Косички исчезли, появилась аккуратная стрижка «каре» и такая же гладенькая улыбочка. Они не притворялись, будто рады друг дружке, и, сидя за столом, прятали
– А что, неплохо было бы, – проговорила Кристина. – Я-то уже и забыла, как здесь бывает жарко.
– Первым делом установим в отеле, – сказал Коузи. – Потом в доме.
Тут Гида ощутила начальственный зуд и вмешалась:
– Те вентиляторы, что в спальне, еще ничего, а вот насчет который в этой комнате – ох, боюся, вдруг сломается.
– Ты хочешь сказать «боюсь».
– А я так и сказала.
– Ты сказала «боюся». Да и «насчет который» тоже не говорят. Если ты хочешь сказать, что боишься, что тот, который…
– Она будет сидеть за моим столом и учить меня, как разговаривать!
– За твоим столом?
– Пожалуйста, ну-ка вы, обе! Успокойтесь.
– Ты за меня или за нее?
– Делай, как я сказал, Гида.
– Да ты что же – на ее стороне? – Гида встала.
– Гида, сядь, ты меня слышишь?
Гида села, как провалилась в зияющую тишину, видя перед собой лишь отраженные в вазе увеличенные руки и лепестки гардении, но тут вошла Л. с шампанским в ведерке. В ее присутствии Гида успокоилась настолько, что смогла взять со стола и протянуть стакан.
– Другой, другой, – сказал он. – Этот для воды.
Не скрывая злорадства, Мэй переглянулась с дочерью. Перехватив ее улыбочку, видя их враждебный настрой, Гида вышла из себя и, запустив в мужа неправильным стаканом, кинулась мимо него на лестницу. Папа встал, схватил за руку. Затем с этакой старосветской грацией перекинул через колено и отшлепал. Не сильно. Не больно. Методично, по обязанности, как наказывают нашкодившее животное. Когда он перестал, пути на лестницу, чтобы удрать, у нее не было. Совсем не было, но она все равно удрала. И как только ее спотыкающийся бег вверх по лестнице затих, разговор за столом возобновился и все стали чувствовать себя свободнее, как будто наконец рассеялся дурной запах, который всех отвлекал.
Джуниор выключила фен.
– А как ваши-то родственники? Вы никогда о них не говорите.
Гида произвела горлом непонятный звук и плавничком отмахнулась.
Джуниор хохотнула:
– Очень вас понимаю. Меня щелочь пить заставь, я и то к родственникам не вернусь. Они меня на полу спать укладывали.
– Забавно, – улыбнулась Гида. – Я первые недели после свадьбы вообще больше нигде спать не могла. Так была к этому приучена.
Гида покосилась на лицо Джуниор в зеркале и подумала: вот оно что, вот почему я взяла ее. Мы с ней одни здесь такие. Обиженные родителями. Замужество было для меня шансом выбраться, узнать, что значит спать на настоящей кровати, когда кто-то рядом, кто спросит, что ты хочешь на завтрак, да пойдет еще и принесет. И все это в большом отеле, где одежду гладят и складывают, где для нее существуют вешалки, а не гвозди, вбитые в стену. Где в бальном зале кружатся в танце городские женщины, а спрятавшись за кулисами, можно смотреть, как музыканты настраивают инструменты и певица поправляет чулок или делает глоток из фляжки – в последний раз перед выходом со своей как всегда потерянной «Желтой корзинкой» [43] .
43
«Маленькая желтая корзинка» – первый в жизни Эллы Фицджеральд (1917 – 1996) хит (1938)
«A-Tisket, A-Tasket / i lost my yellow basket».
Почти сразу после венчания ее родственники начали кучковаться в стаю и искали, где бы побольней вцепиться. Каких бы
Первая начала тогда, конечно, Мэй, принявшись смеяться над обновками Гиды, но и Кристина присоединилась с ухмылкой, которой Гида от нее никак не ожидала.
– О-ох ты го-осподи, во что это мы вы-ырядились? – запела Мэй, взявшись за голову. – Ты похожа на… на…
– Ну-ка, ну-ка! – вмешался Папа. – Этого я не потерплю. Прекратили сейчас же. Обе. Вы меня слышите?
Дрожа, Гида обернулась к Кристине за помощью. Напрасно. Глаза подружки были холодны, как будто это Гида предала ее, а не наоборот. Вперед с ножницами в руке выступила Л., она срезала ими ценник, свисавший с ворота Гиды. Но над чем, не могла понять Гида, над чем они смеются? Над кубинскими туфлями на каблуке? Над черными чулками в сеточку? Над этим красивым лиловым костюмом? Вот Папе, например, ее покупки понравились. Он сам привел ее в шикарный универмаг – впрочем, из тех, где над дверями все же не висит знак «Цветным входа нет» и где нефам нет ограничений: и уборной пользуйся, и шляпы примеряй (тулью для этого папиросной бумагой обкладывают), и раздеться можно в специальной кабинке. Гида подобрала себе вещи, подобные тем, что видела в отеле на шикарных женщинах, поэтому широкую улыбку продавца и веселый смех других покупательниц она поняла как одобрение ее выбора. «Выглядишь – просто отпад!» – сказала одна из них и фыркнула от удовольствия. Когда она вышла из кабинки в светло-бежевом платье с вышитыми на плече красными розами и низким лифом, где грудям оставалось место на вырост, Папа улыбнулся, кивнул и говорит: «Берем-берем! Берем всё!»
Все три дня они с утра до вечера ходили по магазинам, и Папа разрешал ей покупать что в голову придет, вплоть до помады «Вечер в Париже». Утром они понарошку боролись, потом завтракали у Рейнода. В отличие от их отеля, в том, где они остановились, своего ресторана не было, что Папу очень порадовало: он любил выискивать заведения негритянского бизнеса, где дела шли хуже, чем у него. Он водил ее на Брод-стрит, в магазины Эдвардса, Вулворта, Хэнсонса, где были куплены не только туфли на высоком каблуке, но также и гу-арачи [44] , и лаковые домашние тапочки, и сетчатые чулки. Она оставалась одна лишь по вечерам, когда он на несколько часов уходил в гости к друзьям или заниматься бизнесом. Гида против этого совершенно не возражала – у нее были книжки-раскраски, журналы с картинками и куклы, которых надо вырезать из бумаги, а потом вырезывать им одежду. Да и улица тоже. Из их окна на втором этаже она, как зачарованная, наблюдала за движением транспорта и народом внизу. Туда-сюда ползали черные машины с прямоугольными крышами и поминутно блеяли. Сновали солдаты, матросы, женщины в шляпках, маленьких, как подушечки для булавок. Повсюду киоски с овощами и плакаты на стенах:
44
Гуярачи – мексиканские кожаные сандалии на плоской подошве.
ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?
ДЯДЕ СЭМУ БЕЗ ТЕБЯ ТРУДНО!
Папа водил ее смотреть «Как зелена была моя долина» и «Китти Фойл». Когда смотрели «Гроздья гнева», она так истово и долго плакала, что его носовой платок вымок до нитки. И как ни чуден был медовый месяц, ей не терпелось скорей вернуться и обо всем поведать Кристине. Но ее обидели, и все рассказы остались втуне.
Был еще раз, когда она попыталась помириться с Кристиной, предложив ей поносить свое обручальное кольцо, но тут взорвалась вся кухня. Все четверо – Мэй, Л., Кристина и Гида – чистили овощи, когда Гида сняла колечко, протянула его Кристине и говорит:
– Хочешь? Можешь поносить.
– Какая же ты дурочка! – вскричала Мэй.
И даже Л. не осталась равнодушной.
– Будь осторожнее, – сказала она. – Смотри, накличешь!
А Кристина вдруг разревелась и выскочила за дверь. Спряталась за бочкой с дождевой водой и давай кричать ей оттуда:
– Ы-тидагей а-ридагей ы-бидагей я-нидагей! Н-ои-дагей у-кидагей ил-пидагей е-тидагей я-бидагей а-зида-гей о-гидагей о-дидагей у-видагей а-юидагей ен-рида-гей у-дидагей о-дидагей а-мидагей и орт-тидагей!