Любовь
Шрифт:
Тошно, хоть волком вой.
Можно, конечно, и закричать. Золотинка сложила ладони воронкой и крикнула во все легкие. Напрасно, однако, она прислушивалась, пытаясь уловить эхо. Звук пропадал бесследно в какую сторону ни кричи. Это и был ответ — вековечная тишина. Покой.
А майдан, может статься, в трехстах шагах. Что такое триста шагов перед бесконечностью? Впрочем, как и любое конечное расстояние — ничто.
Мысль эта несколько приободрила Золотинку, она двинулась по прямой куда пришлось, стараясь единственно не раскачиваться на ходу и шагать ровно, под счет. Но и через сорок шагов не открылось ни малейших
Пора было и повернуть. Она повернула, тщательно выверяя положение ступней на подлоге, и пошла, почти побежала, воображая что возвращается, что было, однако, совершенно бессмысленно. Бессмысленность эта становилась все очевидней, Золотинка падала духом, слабела и с принуждением заставила себя отсчитать все сто шагов, в пустоте, из никуда в никуда. От насилия над собой на лбу проступил пот, с последним шагом Золотинка зажмурилась и стала, не смея сдвинуть дрожащие в коленях ноги. И нужно было держать в памяти последнее и предпоследнее движение — ничего более определенного не имелось у нее за душой.
Как пригодился бы теперь хотенчик! Но хотенчика не было. И не было, впрочем, уверенности, что палочка выручалочка не растерялась бы тут, где тонут без опоры и взгляд, и мысль. В пустоте бессильно и волшебство. Его не к чему приложить. Золотинка считала за собой тридцать девять видов освоенного и разученного волшебства, она имела в руках один из величайших волшебных камней человечества и чувствовала себя беспомощнее мошки.
Прошло отмерянное стуком сердца время, Золотинка еще стояла… Как вдруг… почудилось… кто-то кашлянул или чихнул. Так тихо, что впору было похлопать себя по уху, чтобы удостовериться звук ли это был или игра воспаленного воображения. Но чих повторился, и Золотинка успела заметить направление.
Заметки этой хватило на два десятка шагов, Золотинка остановилась, опять теряясь. И — дождалась! Явственный крик… Теперь она двигалась на звук.
А потом увидела тонкую черту майдана, но не побежала, удвоила осторожность, опасаясь, что черта исчезнет, как наваждение. И вот — различила человека. То был громко чертыхавшийся в пустоте Лжевидохин.
Старик, видно, был слишком слаб после очередной своей смерти, чтобы спуститься с мостовой и самостоятельно заблудиться, он тосковал на майдане.
Говорливый в одиночестве, Лжевидохин примолк, когда увидел ступающего ногами в пустоте пигалика, и тяжело присел на камни, приготовившись, как видно, к новому обмороку — на случай, если пигалик возвратился с недобрыми намерениями.
Обморок не понадобился: Золотинка не задела старика даже словом, она не замечала его. Ни благодарность за своевременный крик, ни чувство товарищества, которое, казалось бы, могло затеплиться между затерянными в пустыне людьми — ничто не смягчало ожесточения; то же самое — вдвойне! — испытывал, надо думать, и Лжевидохин.
Вскарабкавшись на мостовую, Золотинка не дала себе передохнуть и двинулась в обход майдана — чего не сделала поначалу, увлекшись исследованием пучины. Тогда, при первом взгляде, каменная мостовая представлялась голым и скудным местом, где нечего было искать; опасный опыт в пучине показал Золотинке, что окружающая каменный островок багровая муть и есть действительная пустыня, пустота почти совершенная — не следовало пренебрегать и островком.
Следовало, по видимости, обойти майдан по внешним обводам, высматривая все
Подумав, Золотинка не приняла приглашения. Следовало, наверное, осмотреть майдан до конца. Золотинка догадывалась, что такая же дорога вырастет и в другом месте, все равно в каком, а эта, может быть, исчезнет, потому что дорога эта, в сущности, никуда не ведет, представляя собой такой же обман и насилие над человеческими чувствами, как и багровая пучина окрест.
Но Золотинка ошиблась. Все вышло не так, как она предполагала. Лжевидохин, которого она оставила во внутренней области майдана, очутился на самом краю; враждебно подглядывая за ней из-под набрякших век, он выказывал признаки крайней слабости и вряд ли способен был на особенно шустрые выходки. Где сидел, там и сидел, это подтверждали приметы: можно было узнать под боком у старика большую ровную плиту с остатками росписи — половина какого-то диковинного зверя по сиреневой земле. Старый оборотень оставался на месте — исчез порядочный кусок майдана, вся противолежащая вновь возникшей дороге часть.
Это нужно было понимать так, что в другую сторону хода нет, дорога тут только одна.
Занятно, подумала Золотинка, начиная подозревать, что находится под неослабным присмотром. Полнейшее одиночество в затерянном мире подразумевает как будто бы полнейшую свободу, но Золотинка уж хлебнула этой свободы, когда барахталась, шалея от ужаса, в багровой пучине… свобода эта была чистой видимостью, насмешкой над лишенным, в сущности, выбора человеком; Золотинка отлично уяснила теперь, что обречена идти до конца дороги, пока та тянется и ведет.
Старик беспокойно закряхтел и завозился, едва Золотинка ступила в начало тропы — почуял, видно, что малыш уходит. Багровая пустыня пугала чародея не меньше, чем Золотинку, он дрогнул:
— Послушай… подожди! Постой! Мы можем договориться! — выкрикнул он даже как будто с вызовом, но тут же переменился: — Ну, подожди же, подожди ради бога!
Оглянувшись раз и другой, Золотинка не стала ждать. В сущности, старому негодяю некуда было деваться: майдан исчез весь, когда он ступил в начало тропы. Лжевидохин, может быть, не замечал, что оставляет за собой пустоту; сколько бы он ни торопился, как бы ни пыхтел, развевая на ходу полы халата, узкая прямая дорога сокращалась за ним шаг в шаг, так что казалось, старик напрасно перебирает ногами не в силах уйти с одного и того же места на оконечности каменной черты. В другую сторону тропа тянулась перед Золотинкой далеко в даль, теряясь в багровой пучине.
Стоило только прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели, хотя и доносились как будто бы отовсюду, равномерно заполняя собой густое и плотное, словно туман, безмолвие. Позднее можно было слышать только неразборчивые проклятия — словно бы ниоткуда, по некотором времени и они зачахли, старик отстал, осталась только дорога, сколько можно было видеть в обе стороны, она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую. Пару раз повернувшись, впрочем, не долго было бы и запутаться, что конец, что начало, что левая, что правая сторона.