Любовник
Шрифт:
Я хорошо помню эти последние дни лета, мягкие, ясные. Дом полон тихими, молчаливыми людьми, в основном стариками. Беспрерывно открывается дверь и кто-нибудь появляется, чтобы выразить соболезнование: все многочисленные друзья ее отца, бывшие его подчиненные тех времен, когда он руководил тайной службой, деятели рабочего движения; все, кто отдалился от него из-за того дела и с кем он порвал связь, решили помириться со своим бывшим опальным начальником, внук которого погиб под колесами машины и который сам был смертельно болен. Они приходили смущенные, опасливо смотрели на него; он принимал их под вечер, маленькими группами, по два-три человека, сидя в кресле на затененной террасе, весь белый, с легким шерстяным пледом на коленях, лицо спокойно, глаза обращены к морскому горизонту, слушает, как они оправдываются, клянутся
Я был в доме как чужой. Боялся даже зайти на кухню. Возвращаюсь с работы, и через некоторое время зовут меня обедать: одна из старух кормила меня. Эрлих, бывший компаньон моего отца, пришел, чтобы выразить соболезнование, и предложил мне помощь в гараже. Он начал просматривать со мной счета, подал несколько хороших идей. Через некоторое время я предложил ему работать в гараже на жалованье, вести бухгалтерию, и, к моему удивлению, он согласился. Дотемна сидели мы с ним в гараже, я возвращался домой поздно и находил дом полным людей, Ася сидит в углу, ей подносят еду, выговаривают за что-то.
Через два месяца ее родители уехали, хотя мы и упрашивали их остаться. Отец был уже в очень тяжелом состоянии.
Только тогда мы ощутили, как опустел дом. Пустая детская комната. Мы снова перешли спать в спальню. В сущности, только я, она так и продолжала бродить по ночам. Я не собирался прикасаться к ней, и мне было странно, что она избегает спальни. Прошла еще неделя или две, она страшно похудела, лицо осунулось, но на работу все-таки вышла, как обычно, вся в заботах, только продолжает дремать в креслах, не раздеваясь. «Может быть, теперь расстаться, может быть, пришло время уйти от нее», – думал я, но тоска по ребенку причиняла мне боль, я хотел еще ребенка, пусть даже глухого, хотел начать сначала, вернуть ее. Но к ней нельзя было подступиться. Она сказала: «Нет у меня сил начинать все сначала».
У меня уже отросла эта дикая борода. Ася тоже страшно опустилась. Мы совсем не подходили для любви. С силой схватил я ее тогда, без страсти. Она сопротивлялась: «Что тебе от меня надо?» И тогда я упал на колени, целовал ступни ее ног, возбуждая свое желание, потому что не было у меня желания.
Дафи
Канун субботы. Душно. Родители ушли к друзьям. Когда они дома, о них почти не помнишь, но, когда они уходят, чувствуется их отсутствие. Я брожу по дому одна. Почти никогда не случалось мне оставаться одной дома в канун субботы. Но с Оснат нельзя встретиться, у них семейное торжество: ее брат неожиданно получил отпуск из армии. Я звонила ей в девять часов, чтобы договориться о чем-нибудь, но она сказала, что у них в разгаре семейный ужин, и что приехал брат, и что у нее есть много чего рассказать, и что она позвонит мне попозже, и повесила трубку и вот до сих пор еще не позвонила. Тали со своей матерью поехала в Тель-Авив к бабушке. Каждые два месяца мама возит ее к этой бабушке, чтобы та посмотрела, как хорошо внучка растет и как хорошо за ней смотрят, может быть, бабушка прибавит алименты – она их платит вместо своего сына, отца Тали, который бесследно исчез. Слишком привыкла я проводить время с ними двумя и, когда их нет, чувствую себя совершенно потерянной. Наверно, рано я ушла из бойскаутов – теперь нечем заполнять такие мертвые вечера.
Десять. Я звоню Оснат. Они уже дошли до последнего блюда. У них там настоящий праздник. В голосе ее слышится нетерпение, говорит, вряд ли она сможет прийти ко мне сегодня вечером. Я намекнула, что могу прийти к ней, но она притворилась, что не понимает, ревниво бережет своего старшего брата для себя, не хочет делить его ни с кем.
Ужасный хамсин. [11] С балконов вокруг слышатся голоса и смех. Студенты, снимающие квартиру в доме напротив, устроили интимный полумрак, танцуют под томную музыку. Одна пара на балконе стоит в обнимку, целуются. Я брожу по раскаленному дому из комнаты в комнату, гашу свет, может быть, станет прохладнее. В кухню не захожу, чтобы не видеть кучу посуды в раковине. Папа решил вмешаться и потребовал, чтобы я помыла ее,
11
Горячий юго-восточный ветер.
Пол-одиннадцатого. Воздуха нет ни капли. Честное слово. Все в белой дымке. В небе все замерло, звезды, луна затянуты молочно-белыми испарениями. Я вяло перебираюсь из одного кресла в другое. Хорошо бы принять душ и завалиться спать, поставила бы будильник на семь утра и успела бы помыть посуду, но папа взбесится, если увидит полную раковину. И какая ему разница, кто вымоет?.. Я заглядываю в газету. Жизнь идет полным ходом, да и вокруг меня музыка, голоса и смех. А я тут одна, где мое место внутри всего этого?
Когда мне было десять лет, я впервые услышала о брате, мне сказали, что он умер от болезни; лишь год назад папа открыл мне правду и даже показал, где его задавила машина. Как это они ничего не оставили от него в доме, как удалось им скрывать это в течение многих лет? В последнее время я все больше думаю о нем, ведь вся жизнь могла быть иной. Меня охватывает тоска по этому брату. Я веду с ним воображаемые беседы, иногда представляю его себе девятнадцатилетним парнем, а иногда – пятилетним мальчиком. Иногда помогаю ему раздеться, готовлю ему ужин, купаю его, а иногда он входит в мою комнату поздно вечером, чтобы побеседовать со мной, улыбчивый высокий парень.
Я встаю и решительно иду на кухню. Как такая маленькая семья ухитряется испачкать так много посуды? Две кастрюли и подгоревшую сковородку я сразу же отодвигаю в сторону. Мое обязательство на них не распространяется. Всю остальную посуду, не дотрагиваясь до нее, щедро поливаю жидким мылом и пускаю тоненькую струйку воды. Грязь размокнет и отстанет сама собой. Хорошенькое занятие для предсубботнего вечера. Я выхожу из кухни, гашу свет, сажусь за большой стол, прислушиваюсь к шуму воды, может быть, посуда хоть немного отмоется сама собой. Смотрю на пламя субботних свечей. Это я заставила их в этом году зажигать свечи в канун субботы. Сами они не удосуживаются, потому что оба не верят в Бога, каждый по-своему.
Жара все усиливается. Я снимаю одежду и остаюсь в одних трусиках, сижу в темноте и смотрю на огонь как загипнотизированная. Я могу сидеть так часами и смотреть, как тают свечи, стараясь угадать, какая из них погаснет последней. Издалека слышится сирена «скорой помощи». Длинные, тонкие насекомые с нежными крыльями гуляют по стенам, по столу. Я начинаю дремать, сквозь сомкнутые веки вижу колеблющееся пламя, но вдруг прикосновение чего-то мокрого к ступне заставляет меня встрепенуться. Вода? Откуда вдруг взялась вода? Господи, весь пол залит. Кран!
Не хотела мыть посуду, так сейчас придется тебе мыть и пол. Время близится к полуночи. Они еще не приехали. Я бегу за тряпкой, начинаю собирать воду, ползаю на коленках, выжимаю, гоняюсь за ручьями, которые забрались даже под шкаф и намочили задвинутый за него маленький чемодан. Мою пол, собираю воду, выжимаю, с меня льет пот. Иду на кухню и перемываю эту проклятую посуду, чищу кастрюли и сковородку, надраиваю их до блеска. Работаю с остервенением. Мою, вытираю, ставлю на полки. А потом иду под душ, потом сижу в халате и роюсь в старом чемодане, который никогда раньше не видела. Кучка покрывшейся плесенью детской одежды – моей или его? Неизвестно. Не могли выбросить все это? Я засовываю вещи обратно в чемодан, ставлю его на место. До смерти хочу спать, но жду их. Куда они запропастились? Голоса на улице стали тише, музыка умолкла, прохладный ветер проникает в комнату, вытесняет духоту.