Любовники в заснеженном саду
Шрифт:
То, что происходит потом, плохо укладывается в моей голове. Хотя я ожидала этого: чуть позже, но — ожидала.
Динка не выдерживает на овцах.
Тупорылых безобидных овцах. Я слышу сухой короткий щелчок, и через мгновение правое плечо Ленчика вспухает красным. Взрывается красным, расцветает.
Красное отбрасывает Ленчика на спинку стула и моментально затыкает ему рот: Ленчик больше не орет на нас, он воет.
Воет, как выл Рико, запертый в кладовке.
— Ах ты, сука, сука, сука!.. Ах ты…
— Ты смотри, не зажигалка, — меланхолично замечает Динка.
— Не зажигалка, точно, — так
— Суки! — не унимается Ленчик. — Что же вы сделали, суки?!.. А-а…
Из Ленчикова плеча хлещет кровь — не такая, как у Ангела. Та была темной и бесповоротной, а в светло-алой крови Ленчика еще теплится надежда: переведем все в шутку, переведем, а?..
Поздно, Ленчик.
Слишком поздно. Ты можешь зажимать плечо пальцами сколько угодно — все равно: поздно.
— Суки… Дряни…
— Заткнись, — просительным тоном говорит Динка. — Заткнись, плизз…
Ленчик и рад бы помолчать, но ничего не получается: скорее всего, у него болит простреленное Динкой плечо. Наверное, это и вправду больно, думаю я, не испытывая, впрочем, никаких сожалений по поводу Ленчика.
Так тебе и надо, mio costoso, так тебе и надо!
Некоторое время он еще воет, потом сбрасывает обороты и начинает просто подвывать, а потом переходит на хрип, идущий не от закушенных губ даже, нет. Идущий от глаз, от ноздрей, от покрытых испариной висков. На щеки Ленчика вскарабкивается синева, борода забивается в подбородок, как крыса в выгребную яму, — еще никогда я не видела его таким.
Никогда.
Но и он никогда не видел нас такими.
Никогда.
— Вы… — Он смотрит на нас широко открытыми, остекленевшими от боли и недоверчивого ужаса глазами. — Вы сумасшедшие… Сумасшедшие.
— Ну да, — говорит Динка. — Сумасшедшие. Никто ничего не заподозрит… Мы же — сумасшедшие. Правда, Рысенок?
— Точно. — Я не отказываю себе в удовольствии ухватить губами ласковый ветерок Динкиных волос. — Точно. Нас все достало, мы сломались и сошли с ума.
— Мы перестали быть популярными, сломались и сошли с ума. Ты ведь этого хотел, Ленчик… Ты сам это придумал…
— Сумасшедшие, сумасшедшие… — Он не может остановиться. Так же, как не может остановиться кровь, которая сочится из его плеча.
— Лучше бы тебе помолчать, — миролюбиво советует Динка. И задирает подбородок вверх. И мои губы плавно перемещаются с ее затылка на макушку. — Забери у него рюкзак, Рысенок.
Покидать Динкину макушку мне почему-то не очень хочется, но я подчиняюсь. Я обхожу стол и в нерешительности останавливаюсь перед Ленчиком. Ленчик вблизи вовсе не кажется таким уж сломленным и безопасным. И за рюкзак он держится так, что мама не горюй.
— Забери у него рюкзак…
Ленчик и рад бы залепить мне пощечину, ткнуть в зубы здоровым кулаком, шугануть меня, сорвать на мне зло и боль, но Динка и не думает опускать пистолет.
И он подчиняется.
Я вынимаю рюкзак из его слабеющих рук, и на секунду наши пальцы соприкасаются — мои, холодные и равнодушные, и его, горячие и просительные: «Что же ты делаешь, Рысенок, что? Разве не я сделал тебя знаменитой? Разве не благодаря
Но я глуха к безмолвным мольбам Ленчика. Я — его достойное продолжение.
И Ленчик затравленно расстается с рюкзаком; рюкзаком, набитым парой квартир, бескрылой виллой в Ческе-Будейовице и скромным автопарком в количестве трех престижных иномарок. О другом, нажитом непосильным трудом добре мне неизвестно ровным счетом ничего; хотя оно наверняка есть: Ленчик умеет зарабатывать деньги. Ленчик сам снимал все наши клипы, экономя на всем и всех подставляя, минималистический экспрессионизм — вот как это называется. Ленчико-вы стратегия и тактика были преподнесены нам обдолбавшейся Виксан как циничная мудрость шоу-бизнеса: раскрутить несколько светлых полунищих голов на идеи, а потом выпроводить на пинках, не заплатив ни копейки. А идеи присвоить себе.
И присвоить себе нас самих, тупорылых овец, черную и белую, да так, чтобы самому решать — сошли мы с ума или нет.
Не стоит так волноваться, Ленчик! Мы сошли с ума и без твоей помощи…
Я отступаю от Ленчика, победоносно сжав трофей, я возвращаюсь под сень Динкиных волос — целая и невредимая, с непопорченной шкурой, с торжествующей улыбкой на лице; рейд в тыл противника удался, вот только что теперь делать с самим противником?..
— Поднимайся, — командует Динка Ленчику.
— Это еще зачем?! — шепчет Ленчик исказившимся бледным ртом.
— Затем. Поднимайся. Я ведь могу взять правее…
Взять правее — это значит упереться прямо в сердце. Или его больше нет на месте, трусливого, склизкого Ленчикова сердца — и оно упало на такое же склизкое дно желудка? Или — еще ниже?..
— Поднимайся. — Динка непреклонна.
И Ленчик с трудом поднимается: любое движение причиняет ему боль, любое отсутствие движения — боль не меньшую.
— Выходи.
— Куда это? Вы что задумали?..
— Выходи…
Мы эскортируем Ленчика к кладовке и запираем его там, несчастного и притихшего. Последнее, что я вижу, — джинсы, мешком свисающие со сморщенной от страха задницы всесильного продюсера Леонида Павловского. Так тебе и надо, Ленчик, так тебе и надо!..
…В рюкзаке оказывается не так уж много барахла: три пары носков, джинсы, две футболки, рубаха, несессер, набор для бритья; упаковка презервативов, которая вкупе с провокационно-пляжными шортами без карманов вызывает у Динки приступ гомерического хохота; пухлая записная книжка, ежедневник, тисненый золотом…
И папка.
Из папки Динка торжественно извлекает кипу отпечатанных на принтере листов. Первый лист впечатляет нас настолько, что некоторое время мы молчим, не в силах перевернуть его. Отложить в сторону. Надпись на листе набранная слезливо-романтическим шрифтом Times New Roman, гласит: