Любовники в заснеженном саду

Платова Виктория Евгеньевна

Никита пожал плечами: он ничего не думал по этому поводу. Он вдруг вспомнил ресторанную коронку Мариночки — «Navio negreiro». Уж очень старательно она выговаривала испанские слова, до отвращения старательно. Они и тогда показались Никите записанными русскими буквами на обрывке бумаги и тщательно зазубренными. Но человек, знающий язык, никогда не будет практиковать такой метод запоминания… Никогда.

— Это кто же вам настучал? Про язык?

— Во-первых, не мне. Во-вторых, латиносы и настучали. Она никогда не общалась с ними на испанском, они даже не подозревали, что девица его знает… А потом она сорвалась. Не выдержала…

Ответила на какую-то их сальность. Причем на сленге. А чтобы знать сленг, нужно в нем повариться. Видать, варилась она прилично, уж очень неизгладимое впечатление на этих музыкантишек произвела…

Да, что-что, а производить впечатление Марина-Лотойя-Мануэла умела. И Корабельникоff, скорее всего, был далеко не самым первым в списке, сраженных наповал.

— Твой-то хмырь… Хозяин… Видать, тоже попался. То-то копытами землю рыл.

— В каком смысле? — удивился Никита.

— В общем, с его подачи… Или по его личной просьбе вышестоящему начальству… Через какие-то влиятельные руки переданной… Короче, дело остановлено в той стадии, в которой остановлено. Закрыто, одним словом.

— Вот уж не думал, что следствие так сговорчиво…

— Да не в следствии дело… Выводы однозначны, так что никто на горло расследованию не наступал. Убийство, самоубийство, любовная бытовуха, такое случается… Просто много чего еще можно было нарыть…

— Чего, например?

— Например, тебя… С твоей ночной экскурсией… Как бы ты все объяснил, если бы тебя за задницу прихватили?

— И весь улов?

— Наверняка не весь… И мертвая женушка поведала бы о себе гораздо больше, чем живая… Но я вот что думаю: он просто не хотел ничего знать о своей жене… Корабельников… M-м… сверх того, что узнал. Но и этого ему хватило. А разрушать светлый образ дальше… И потом это чертово колье…

— А что — колье?

— Ты понимаешь… Ведь оно всплыло только в показаниях его секретарши…

— Нонны Багратионовны?

— Уж не знаю, как там ее зовут…

— А почему это она его упомянула?

— Ну откуда же я знаю?… На каком-нибудь банальном вопросе споткнулась… По типу «что вы знаете об отношениях супругов…».

Вот оно что… Значит, следователь Кондратюк не случайно перемывал камешки в тазике, кладоискатель, мать его за ногу… Значит, Нонна Багратионовна расстаралась. Не удивительно, если и стишки присовокупила… этого… как его… Филиппа Танского… Ай, Нонна-Нонна, ненависть к Мариночке оказалась сильнее любви к Корабельникoffy. Ну, да ненависть всегда сильнее любви, всегда румянее, тут и удивляться ничему не приходится…

— Но самое интересное… Самое интересное как раз то, что сам Корабельников о колье и не заикнулся. Пока у него напрямую не спросили… Уж не знаю, может запамятовал… Может, для него двести пятьдесят тонн потерять — это все равно что два рубля на общественный сортир потратить… Но…

— Да ладно тебе, Митенька… Человек в таком состоянии… Он ведь действительно ее любил.

— Ну да… Двести пятьдесят тонн на шлюху со Староневского палить не будешь. И на жену, которая тебе воздух в постели портит двадцать лет к ряду… Любил… Слушай, Кит, — Митенька прищурился и хитро посмотрел на Никиту. — А может, это ты прихватил камешки, а? Ну мало ли, какие цацки на мертвой шее болтаются…

Кухня Левитаса поплыла у Никиты перед глазами. А заодно и сам Митенька — родной, плохо выбритый, со всклокоченными волосами.

— Ты… Ты…

— Да

ладно, шютка! Шютка, — тотчас же разулыбался Митенька. — Что сразу бычиться-то?… Я к тому… что могли заложить — и на Канары с Балеарами… Хотя… Хрен… Повяжут с такими камешками… Нет. Будем по ночам любоваться. Из подштанников доставать — и любоваться.

— Дурак ты, Митенька…

— Я же сказал… Шютка! А если эти двое… Ну, парочка. Которых ты подвозил?

— Не знаю…

— Ладно… А Корабельников и вправду странный тип. Готов на что угодно закрыть глаза, лишь бы не трепали имя его жены… Это что, и есть любовь? Никогда не женюсь, никогда… Не нужно мне никакой любви… Пусть меня мой кобель любит… Вот уж кто мне сюрпризов не преподнесет. И не окажется на склоне лет утконосом. Или ехидной какой-нибудь. Доберманом родился — доберманом помрет… А Корабельников, видать, еще тот пес… Так тело защищать… Которое, может, ему до конца и не принадлежало…

Митенька крякнул и обхватил пятерней лохматый затылок: нельзя сказать, что ему без труда давались такие изысканные формулировки. Но Никита понял его, а поняв, восхитился: ай да Митенька, ай да философ хренов, и кто бы мог подумать, что под таким простецким, грубо скроенным черепом ютятся подобные мысли. Впрочем, это и мыслями-то назвать нельзя, по большому счету, так, предутренние ощущения, когда Господь Бог отправляется перекурить, и всяк, кому не лень, может посидеть в его руководящем кресле… Ну конечно же, Корабельникоff слишком любил свою жену, слишком. Настолько, что готов был принести в жертву ее прошлое. Прав, прав Митенька: он хотел знать о жене только то, что подтверждало бы ее привязанность к нему, Корабельникоffу. Подтверждало, а не опровергало. И теперь, лишившись Мариночки…

Лишившись живой, вероломной и похотливой Мариночки, ты только выиграл, Ока Алексеевич! Если ты выберешься — а ты должен, ты просто обязан выбраться, — Мариночка превратится в воспоминания. И любовь к ней — тоже… Любовь, переведенная в воспоминания, всегда абсолютна, а именно к абсолюту ты всегда и стремился по большому счету. Любовь, переведенная в воспоминания, никогда не предаст тебя, потому что воспоминания никогда не предают. Напротив, они утешают, они кладут легкую щенячью голову на колени и требуют ласки. Они готовы поиграть с тобой в тихие игры, они готовы соврать во благо, они готовы убедить тебя в чем угодно. Например, в том, что те, кого ты любил, любили только тебя… И если в эту благостную картину не вписывается какой-то там сомнительный жаргон — долой жаргон. И если в эту благостную картину не вписывается какая-то там сомнительная грузинка — долой грузинку. А заодно и сомнительное прошлое. Ты всегда будешь помнить только о ее легких руках и тяжелых волосах… И в твоих воспоминаниях ее руки станут еще легче, а волосы — еще тяжелее. И они…

Они — будут только твоими…

— Эй… Ты совсем меня не слушаешь… — будничный и такой прозаичный голос Митеньки донесся до Никиты как из бочки.

— Почему не слушаю? Слушаю…

— Это хорошо, — неизвестно чему обрадовался Митенька. — А вот теперь слушай внимательно. Об этом не знает никто. То есть — вообще никто. Я бы и сам предпочел об этом не знать… Хотя, если честно, то мне от этого знания ни холодно ни жарко. Тем более что следствие уже прихлопнули.

— Что ж не сообщил? — поинтересовался Никита, с трудом отрываясь от мыслей об абсолютах.