Любовники в заснеженном саду
Шрифт:
Все будет сделано. Я молчала.
— Теперь поняла? — Динке не терпелось получить ответ от притихшей овцы.
И она его получила. Не сразу, но получила.
— Поняла. И что теперь будет?
— А ничего не будет.
Динка широко улыбнулась, и волшебных зверей из «De bestiis et aliis rebus» как ветром сдуло с ее лица. И благородный пергамент уступил место живой, хотя и несколько потрепанной в постельных баталиях коже… Ах, Динка, Динка… Зачем, зачем… Твоя физиономия образца 1287 года смотрелась не в пример романтичнее…
— Ничего?
— Конечно, ничего. Ведь
— А что будет? — снова упрямо повторила я.
— Не знаю. Для начала нужно дождаться Ленчика. Это как минимум.
— А как максимум?
— Как максимум — потолковать с ним.
— Интересно, каким образом ты собираешься толковать с ним?
Я хотела добавить «каким образом ты собираешься толковать с человеком, который так недвусмысленно хотел тебя замочить», но целомудренно промолчала.
— Каким образом?
— Каким? — Динка сверкнула влажными зубами.
— Да. Каким. Каким образом ты собираешься справиться с двумя мужиками?
Обычный Динкин способ не пройдет, коню понятно…
— Ну-у… Хотя бы при помощи этой твоей пушки. Пушка кого угодно сделает кротким. И разговорчивым… Очень хотелось бы посмотреть на их гнусные морды сквозь прицел… А тебе не хотелось бы?
— Мне — нет.
— Нисколько в этом не сомневаюсь…
— А может, просто обратимся в полицию? — пришла ко мне в голову неожиданно светлая мысль. — Есть же здесь полиция… Просто обратимся в полицию — и все…
— Н-да… — Динка посмотрела на меня с сожалением, как на тяжелобольную. — Так кто из нас клиническая дура?
— Кто?
— Ты!
— Я? Это почему же?..
— С чем ты собираешься идти в эту самую полицию?
— С… — открыла было рот я.
И тотчас замолчала. Действительно, с чем? С копией переведенного электронного письма, которого больше не существует? И непонятно, существовало ли вообще. С написанной русскими буквами стенограммой короткого сообщения на автоответчике? Но в нем нет ничего криминального.
Какой-то русский прилетает по гостевой-или-какой-то-там-еще визе к своему барселонскому приятелю… Исключительно для того, чтобы лицезреть собор Святого семейства архитектора Гауди. Исключительно для того, чтобы пошляться по Готическому кварталу, ай-ай Barri Gotic… Исключительно для того, чтобы поковырять в носу на площади Сан-Жаумэ… Исключительно для того, чтобы впереться на фуникулере на гору Монтжуик… Ничего криминального, senoras [34] , ничего криминального!.. Легче всего отмазаться от несовершенного преступления. И мы же будем выглядеть идиотками. Двумя русскими идиотками, двумя сумасшедшими, каковыми мы, впрочем, и являемся…
34
Господа (исп.)
— Ну что, не передумала идти в полицию?
— Передумала… Ты права… Это смешно.
— Это не смешно, — заверила меня Динка. — Смешно будет завтра, когда
— С которым из них? — вяло поинтересовалась я.
— С Ленчиком. Испанца оставляю тебе. Так уж и быть… Возьмешь его на поруки?
Она откровенно издевалась надо мной, Динка. Издевалась, как издевалась всегда. А я не находила слов, чтобы противостоять ей. Так было всегда она издевалась, а я не находила слов. То есть находила, но уже потом, когда они были не нужны. Моя голова была плотно заставлена этими не сказанными вовремя, а потому бесполезными словами. Мне оставалось только бродить среди них, изредка пугаясь их скрытых под белыми, невостребованными простынями, очертаний.
— Ладно тебе… — примирительно сказала я. — Вот только…
— Что — только?
— Не нравится мне все это… Может, просто свалим отсюда подобру-поздорову, а? Пусть разбираются друг с другом… Какое нам до этого дело?
— Ну уж нет… Так просто я это не оставлю… Ты, конечно, можешь уйти, я тебя задерживать не буду… Да и…
— Что — и? — Я всегда чутко реагировала на все Динкины презрительные недомолвки. Отреагировала и сейчас.
— Ты мне мешаешь, если честно. Будешь ныть и под ногами путаться… Уходи. Уходи, уходи, уходи… Попытайся уйти. Уйти.
Уйти, уйти, уйти…
Я ухватилась за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Действительно, почему бы мне не уйти отсюда? Ничто меня здесь не держит, ни по чему я не буду тосковать долгими зимними вечерами в квартире с видом на Большую Неву… Ведь не по Ангелу тосковать же, в самом деле, хоть он и первый мой мужчина. Не по Рико, хотя он и первая моя бойцовая собака… Не по испанскому дому, хотя он и первый мой испанский дом… Ничто меня здесь не держит, замки раскурочены, ворота распахнуты настежь, улица легко просматривается сквозь плющ и вьюнок… Да и Ангел не сразу заметит мое исчезновение…
Но уйти — означало оставить Динку одну. Оставить Динку одну в сомнительной стае кобелей — двуногих и четвероногих. А против Ленчиковых лукавых фотомодельных губ ни один пистолет не устоит. И любой выстрел расцветет холостым конским каштаном…
Уйти — означало оставить одну себя, бедную забитую экс-звезду дуэта «Таис». И лишиться, пусть даже на время, этой моей ненависти к Динке. Такой же коротко постриженной, как и сама Динка, такой же живой, как она.
Живой.
Да. Именно ненависть к ней делала меня живой.
Да.
Именно эта чертова ненависть, беспощадная и бесполезная, как дурацкая фраза «тренируйся на кошках». Не слава, не оголтелое обожание фанатов, не жгучее любопытство журналистов, не джентльменский список Виксан, не, не, не… Ничто не могло сравниться с этой ненавистью…
Ничто.
Ай-ай, заблудиться бы в этой ненависти, как в узких улочках Barri Gotic, — и умереть в ней. Восхитительно живой…
— Уходи, — еще раз повторила Динка, и в ее голосе мне послышалась грусть.
Темно-вишневая грусть темно-вишневого поцелуя в «Питбуле» — того самого, единственно искреннего, незабытого, совсем незабытого. Поцелуя, который на секунду сделал нас одним существом. «Неужели это мы, Ренатка?..»