Любовные доказательства
Шрифт:
— Ах, это… Извольте. Я уже говорил вам, кажется, что наше собственное бессознательное непостижимо — на то оно и бессознательное, что не достигает уровня сознания. Но оно начинает говорить с нами через объекты. Поэтому все, что происходит с нами, есть развернутая метафора нашего «я». Если вы хотите изменить жизнь, попробуйте познать себя через ваше отношение к другим людям, к обстоятельствам, к фактам и измените его. Тогда и мир изменится. Так в чем ваши проблемы? — спросил он, поглядывая на свои ногти и делая ударение на слове «ваши».
—
Она поднялась из кресла. Но медведь так выразительно тянул вперед лапу, что она невольно сделала шаг назад.
Мефистофель хотел было что-то сказать, но вдруг скривил рот и промолчал.
— Ну, до свиданья, — с облегчением сказала она, отступая к двери и натыкаясь на леопарда…
— Все-таки подумайте, зачем вы ко мне пришли. Что мучает вас? Я попытаюсь разобраться. Я вам помогу! — наконец с твердостью сказал он.
Она даже было подумала, не поведать ли ему все начистоту и про Жанну, и про Людочку, и про певичку, и про Тату, которая тоже теперь после того, как ее вещи расположились в квартире Марины Павловны, казалась ей подозрительной, но вдруг представила себе, как это все будет звучать здесь, среди этих ужасных чучел с бурлящим супом, перед этим приятелем Людочки, и, мотнув головой, вышла вон.
В подъезде столкнулась с певичкой. Та, разряженная в пух и прах, спешила к серебряному «мерседесу», который уже стоял наизготовке. Окатила насмешливым взглядом Марину Павловну, а при виде ее юбки с павлинами так прямо и прыснула. И еще выше задрала остренький подбородок.
А под ним — чуть наискосок, возле плеча, Марина Павловна вдруг увидела брошку — она была как родная сестра ее золотой рыбки с красным глазком, только это был крокодильчик и тоже золотой, но глаз у него был зеленый.
Марину Павловну этот крокодильчик просто обжег — откуда это у нее? Кто привез? И почему ее юбка вызвала такое презрение?
Впрочем, ей не пришлось долго об этом размышлять — на ступеньке у квартиры сидела Тата, и Марина Павловна прямо так напрямую спросила ее, отпирая дверь:
— Юбка, посмотри, как, нормально на мне сидит? Или что-то не то?
— Вы, Марина Павловна, лучше не об одежде тленной думали бы, а о главном: как вам душу спасти. А то юбки накопите, так вам даже и завещать их потом некому будет. И павлины эти ваши на подоле — это символ гордости. Мы в институте проходили. А тетя Люда — та вообще претендентка для ада. Сейчас я ей все скажу, все скажу.
Подошла к телефону, уперла руку в бок, отвернулась от Марины Павловны:
— Тетя Люда? Я тут хочу сказать, чтобы вы знали. Вы — хищница. Да. Сначала хотели у меня жениха отобрать, потому что Костик, когда меня в Харьков провожал, предложение мне сделал, а потом, когда ваш план не удался, споили его и засунули в психушку. И за это не будет вам в жизни счастья. Умрете вы в старости, больная, одинокая, никому не нужная. Потому
Забрала свои чемоданы, повесила на плечо мешок и ушла.
— Оставляется дом ваш пуст, — обернулась она на пороге.
Марина Павловна замахала на нее руками.
Пока Тата спускалась на починенном лифте, по лестнице взбежала Людочка:
— Марина Павловна, она проклятия на меня наводит, вы слышали? — выпалила она с горечью. — Неблагодарная! Наворожила что-то, наколдовала… Надо срочно что-то делать. Может, в церковь сходить, чтоб священник эту порчу отвел? А вы не пошли бы со мной?
Марина Павловна кивнула:
— Мне тоже надо бы у него кое о чем спросить.
Побежали в ближайшую церковь, служба уже заканчивалась, но они дождались, когда священник вышел из алтаря, и Людочка, бросившись к нему, вдруг расплакалась, так что он согласился ее поисповедовать.
— А вы — что, тоже исповедоваться будете? — спросил он Марину Павловну.
— Хотела бы, — сказала она, не очень понимая, как это делается.
Он поставил ее около деревянной кафедры, на которой лежали большая раскрытая книга и крест, и спросил:
— Давно были на исповеди?
— Никогда не была, — призналась она. — Да мне и не нужно было.
— А сейчас что произошло? Отчего так тяжело на душе? Какие смущают грехи?
— Да грехов у меня никаких таких и нет. А вот муж мой, — она вдруг прослезилась, — уехал в деревню, с одной, ну, в общем, шестая жена Барсука. Одноклассника… Обрабатывает там. Квартира ей тоже наша нравится. Дом элитный. В общем, он собирается поселить ее, а меня выгнать на мороз, как собаку, — она заплакала, — квартиру поделить, а ее увезти с собой в Турцию по путевке.
Священник сочувственно слушал.
— Но я этого не допущу! — вдруг резко вскрикнула она. Он даже вздрогнул от неожиданности. — Сразу предупреждаю — все это ваше смирение, терпение, покорность — не для меня. И не уговаривайте. Я ее палкой, палкой, безжалостно, хотя я и очень добрый человек. Я всем одно только добро всегда делала. Пока она не издохнет. Вот.
— Ненависть — это большой грех, — сказал священник. — Ненависть испепеляет душу.
— Грех, грех, — передразнила она его в досаде, — а не грех жену вот так бросать! Певице этой тоже крокодильчика привозить? С глазком. Кто она такая?
— Скажите, а вы вообще крещеная? — спросил он.
— Да какая разница! Обрезанная, крещеная… При чем тут это! Ему это, поверьте, абсолютно все равно.
— Может быть, вы пришли договориться о крещении? — вдруг с какой-то надеждой спросил священник.
— Да нет, святой отец, ни о чем я не пришла договариваться, просто хотелось все это выплеснуть. А так — Богу-то все равно. Главное, чтобы Бог был в душе, вы понимаете?
— Ничего эти попы все равно не смыслят, — сказала она Людочке, когда они вышли из храма.