Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим
Шрифт:
Четыре дамы окружили меня – вид у них был взволнованный, и мне пришлось выслушать их, что, правда, удалось не сразу, поскольку говорили они, перебивая друг дружку. Суть их просьбы сводилась к следующему. Они дружны с давних пор и привыкли быть всегда рядом. А потому просят и теперь не разлучать их – поставить рядом, невзирая на различие в росте. Да и мужья их проходят по одному ведомству, так что и им разлучаться невмоготу. К тому же мужья их – люди в империи важные (тут они, кстати, и назвали знаменитые фамилии господ, с которыми я потом имел честь неоднократно встречаться на светских приемах. Да это были люди заметные и значительные. Кто в те времена – не знаю, как обстоят дела
Но я был непреклонен. Если не по росту, твердо заявил им я, то мне с прискорбием придется исключить их из числа претенденток на мое внимание. Госпожи Пучкова, Ле Онтье, Куроловова и Сученко вынуждены были занять в строю места, отведенные им природой.
Я прошелся вдоль выстроившейся внушительной колонны этих новоявленных игроков в чехарду и придал дамам подобающий предстоящему действу наклон.
Итак, все были готовы. Я еще раз оглядел этих отважных и чувственных дам, не побоявшихся заявиться сюда, на самый театр военных действий, пренебрегая опасностями, которыми была чревата подобная экспедиция. Но неожиданно все снова разрушилось. Потому что две дамы самого высокого роста, занявшие по моему распоряжению позиции в начале сего необычного строя, вдруг покинули свои места и обратились ко мне с пламенными протестными речами.
Они почему-то решили, что отведенные им места ущемляют их самолюбие и не соответствуют месту, которое они занимают в обществе. Потому как, заявляли они, с одной стороны, они вроде бы первые, но по существу оказываются последними, если они правильно поняли мои намерения. По их словам, получалось, что позиция в конце намного авантажнее позиции в начале. Не знаю, на чем основано было их заблуждение, будто они будут в чем-то ущемлены на том месте, которое я им указал, но я поспешил их заверить, что ничего подобного не имел в виду, и они тем скорее убедятся в справедливости моих слов, чем скорее вернутся на свои места. Тем более что нам, так или иначе, нужно торопиться – упаси бог, если враг сейчас предпримет серьезную атаку.
Без особого энтузиазма, но дамы вернулись на свои места.
А тут совсем некстати и в самом деле прибежал мой вестовой – доложить, что турки и впрямь предприняли серьезную лобовую атаку.
Я приказал им держаться до последнего, если будет совсем трудно – разбудить моего друга Василия Пердунова, а пока не мешать мне, поскольку моя честь не позволяет мне покинуть это ристалище, покуда я не выполню свой рыцарский долг, и уж тогда я смогу обнажить мое другое оружие – клинок дамасской стали – и присоединиться к ним на поле боя с врагом.
Вестовой убежал исполнять приказание, а я вновь обратился к моим дамам, которые, похоже, застоялись в своих позах и как породистые лошадки начинали бить ножками.
Теперь ничто не мешало мне удовлетворить их желание – быстро, увесисто и с удовольствием как для них, так и для меня, – к чему я и приступил немедленно, расположившись за последней из дам, которая сладострастно крякнула при моем вхождении. Другие завистливо обернулись на этот вскрик, но и им не пришлось долго ждать мига наслаждения – пройдя через первую, я вошел во вторую, в третью, в четвертую (что требовало от меня немалой виртуозности, так как приходилось попадать в цель с расстояния) – и все они, мои уточки, крякали от удовольствия.
Когда до меня донесся крик последней (или первой – как посмотреть) из них в этом ряду, той, что я поставил у конской привязи, и я полностью уверился, что не посрамлю чести рода Мюнхгаузенов, у меня отлегло
Ни одна из дам не осталась обиженной – всем досталось, всем хватило, и я думаю, если бы их было и поболе, то и тогда никто из них не остался бы внакладе. Все они оказались нанизаны на мой вертел и ничуть не страдали от этого, напротив, словно просили поддать жару. Их сладострастные стенания были и в самом деле похожи на утиные клики, далеко разносящиеся по округе. Не удивлюсь, если они насторожили турок («Откуда тут не в сезон могли взяться утки, – возможно, думали они. – Не скрывается ли за этим какая-то подлая ловушка?») и ослабили их натиск.
Наши упражнения продолжались достаточно долго, чтобы окупить все труды моих милых прелестниц по упорным поискам иностранца, спасшего их от огня в морозную ночь более полутора лет назад. Да и я получил некоторую компенсацию, потому как после того происшествия у меня оставался осадок неудовлетворенности – шелковистые ягодицы не шли у меня из головы, как не идет из головы у рыбака осетр, сорвавшийся с крючка.
Должен сказать, что все вместе мы являли собой подобие некоего удивительно гармоничного музыкального инструмента, который, словно подчиняясь воле дирижера, исполнял сладострастную фугу, завершившуюся мощным аккордом – двенадцать утиных кликов, слившихся в один, и добавившийся к нему громкий стон, что вышел из моей груди. Так завершилась эта музыкально-акробатическая пиеса, к взаимному удовольствию всех ее участников.
А если у кого-то из читателей возникло сомнение в правдивости моего рассказа, то я приведу один убийственный аргумент, который исключит малейшие основания для сомнений такого рода (я уж не говорю о том, что внимательный и добросовестный читатель, сопереживавший мне в вышеописанных приключениях, не может сомневаться насчет моих мужских достоинств и способностей). Ежели ты, мой недоверчивый читатель, усмотрел ложь или преувеличение в моем рассказе, то позволь мне спросить у тебя: если это выдумка, то как можно объяснить, что крякнула последняя (или опять же первая – как посмотреть) из моих уточек? С чего это она тогда так сладострастно вихляла гузкой? Не слышу ответа... А не слышу его по одной причине: возразить-то нечего, потому что барон Мюнхгаузен ни на йоту не солгал и не преувеличил в своем рассказе...
Щедро и не жалея ни трудов, ни себя самого, сеял я свое семя на просторах великой Руси. Вот и мои шелкозадые уточки разлетелись по домам, неся в себе то, что было мною посеяно. Придет время, и взойдет моя поросль, и узнает ее мой читатель по моим повадкам и характеру, потому что сильна кровь Мюнхгаузенов и непременно должна проявить себя, если не в первом, так во втором, третьем, а то и в десятом поколении.
Усадив моих уточек в их карету и дав команду кучеру скакать скорее подальше от театра военных действий, я сам вскочил на коня и помчался к полю боя.
Не буду утомлять читателя описанием того сражения, скажу лишь, что победа была за нами, а сам я получил во время оного пять ранений, два из которых оказались смертельными, но, как уже знает читатель, я жив и по сей день, когда пишу эти мемуары. А за окном уже лето 1796 года.
Заканчивая повествование о турецкой кампании, не могу не сказать о Василии Пердунове, уже упомянутом мною.
Василий заслуживает отдельной страницы в моих мемуарах, потому что был он личностью выдающейся, и я не хочу, чтобы его след затерялся среди исторического праха.