Любовью спасены будете...
Шрифт:
– Все наверху. Торопись.
Диспетчеры ушли к себе с несколькими сумками.
– Ты не против?
– Да ради бога! – крикнул на бегу Морозов. – А вы подниметесь?
– К двенадцати придем!
Две трети подстанции собрались за столом. Шумели, звенели, хлопали пробками, пенилось и шипело разливаемое по кружкам и чашкам шампанское. Покрывая рокот, поднял голос старший врач:
– Друзья, прошу тишины!
Все замолчали.
– До Нового года осталось десять минут. Давайте проводим старый! Коллеги, врачи и фельдшеры, водители, я буду краток. Год прошел, и нельзя сказать, что был он плох. Но пусть новый будет
– С Новым годом! – И стала раздавать карточки. За столом расхохотались. Кто-то возмущенно сказал:
– Ну ничего себе? В двенадцать ночи боли в животе! Дня не хватило, чтобы вызвать?!
За столом заметно поредело. Носовская бригада стояла по списку последней, и ее вызов миновал. Костин, дождавшийся резерва, входил в холл с гитарой в руках. Он только что приехал с вызова. Увидев его, новогодний «Огонек», начинавшийся в телевизоре, умолк. Для тех, кто остался за столом, начинался концерт. Сашка пел. Он знал невероятное количество песен. Он пел Дольского, Окуджаву, Егорова, Никитина, Городницкого, Визбора и еще бог знает кого, каких-то неизвестных каэспэшных авторов. «Колокольчик все звучал, переливом трогая…» Он не делал только одного: он не пел на заказ. Все знали: стоило только кому-нибудь попросить его спеть что-нибудь, Сашка пел прошеное и умолкал. Больше ему петь не хотелось. Время от времени он прополаскивал горло глотком шампанского. Прошло два часа, и народ вновь накопился на подстанции, а очередь носовской бригады переместилась на первое место. Носов, под мышкой которого примостилась Вилечка, протянул руку к уставшему Костину.
– Отдохни, Саня. Дай-ка мне.
Костин протянул ему гитару. Виктор чуть отодвинулся от Вилечки, поелозил ногами, устраивая гитару на коленке.
– Это «Воскресенье», – сказал он. И начал: – «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…» – Голос Виктора то поднимался, то опускался до речитатива. – «Подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать, если ты еще не слишком пьян…»
Вилечка отодвинулась и удивленно смотрела на Носова, она первый раз слышала, как он поет.
– «О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви…»
За столом прекратили жевать, диспетчер с карточкой замерла у стола, «…все в этой музыке, ты только улови…» – Он замолчал, перебирая струны, и начал следующий куплет. Все молчали, затаив дыхание, а Носов пел:
– «И ушел, забыв немой футляр, словно был старик сегодня пьян, а мелодия осталась ветерком в листве… еле уловима. О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».
Носов замолчал. Тишина сохраняла звучание струн и голоса… Диспетчер вышла из оцепенения, протянув карточку Сашке Гусеву, сказала:
– Ты здорово поешь. А чья песня?
Носов глотнул лимонаду и ответил:
– Никольский. Константин Никольский.
– Я? А почему? – спросил Гусев с набитым салатом ртом. – Носов же передо мной?
Диспетчер ответила серьезно:
– Вызов фельдшерский, съездишь и вернешься, будешь последним.
Гусев разочарованно полез из-за стола.
– Ну вот, всегда так!
Виктор усмехнулся:
– Ничего, Саша… Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут… – процитировал он
За столом оживились. Особенно фельдшеры.
Старший врач, уже собравшийся пойти покемарить, остался.
– А что? Не устраивает?
– Вообще-то да! Не устраивает. – Носов нацедил из заварочного чайника полкружки густой заварки. – За этот год я сто двадцать раз промывал желудок, шинировал, бессчетное число раз делал инъекции в разные места. И я по пальцам могу пересчитать вызовы, где бы мне приходилось в самом деле напрягать мозги, чтобы разобраться в проблемах больного. Я не говорю о реанимационных случаях. Но и они не особо нуждались в моем высшем образовании.
– Ну, тут я не согласен, – хмыкнул старший врач.
– Да в самом деле! – продолжал Носов. – В основном в серьезных случаях это – бери, обезболивай и вези! И чем быстрее довезешь, тем больше шансов, что больной выживет. Я точно могу сказать, что чем меньше мудрствуешь на вызове в одиночку, тем меньше проблем с больным. А для этого достаточно двух толковых фельдшеров мужского пола на бригаде.
– И что ты предлагаешь? – спросил старший, вновь собираясь отойти ко сну. – Оставить одних фельдшеров на скорой? Как в Штатах? А куда врачей денем?
– В больницы. – Носов полез в карман за сигаретой.
Володя Морозов усмехнулся:
– Это на полторы сотни в месяц? Ты уйдешь со своих двухсот семидесяти?
– Э! Виктор Васильевич! – повысила голос сидевшая у края стола диспетчер. – Курить идите на кухню. Не надо здесь!
Носов послушно потушил зажженную спичку и поднялся. А Морозов, перехватив у него гитару, снова сунул ее Костину.
– Что-то мы как лесорубы. Давай, Сашка, сбацай что-нибудь!
Тот жевал привезенную Морозовым с вызова мандаринку и сказал:
– Сейчас, доем, – а потом, вспомнив, что за столом присутствует еще и доктор Захарова, передал гитару ей: – Марина Ивановна, спойте вы.
Вилечка спросила:
– А почему как лесорубы?
Носов усмехнулся, пробираясь между столом и рядом кресел:
– А потому, что у лесорубов особенность такая – говорить в лесу о женщинах, а с женщинами о лесе!
Марина приняла инструмент и, подумав секунду, глядя в спину Носову, выходящему на лестничную площадку, запела:
– «Не уходи, побудь со мною…»
Ее сильный голос прошел над головой Носова и, отразившись от стен и потолка, вернулся в холл эхом. Кто-то засмеялся. У Вилечки сладко заныло сердечко, и она беспокойно заерзала. Ей хотелось пойти составить Вите компанию, но она не курила, а просто так вылезать из-за стола ей казалось глупым. Она прекрасно понимала, что доктор Захарова на самом деле никаких чувств, вроде огневой страсти, к Носову не питает, однако попавшая в ситуацию песня зажигала тихую ревность. Но, несмотря на томные призывы, Носов ушел на кухню. Вилечка дослушала романс из пушкинской «Метели» и приготовилась послушать еще что-нибудь, но Марина замолчала и передала гитару Костину. Подсевшая возле телевизора Женя Соболева покрутила громкость. «Огонек» заканчивался, и начинались «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». На Вилечку вдруг накатила усталость, глаза ее закрылись, и она, привалившись к морозовскому плечу, тихонько засопела. Еды на столе убывало, грязную посуду Женька собрала в горку и понесла на кухню.