Любовью спасены будете...
Шрифт:
Время обеда уже прошло, они наскоро перекусили тем, что с собой привезли. Много ли им было надо, но Мария Ивановна тщательно следила за рационом Вилены и голодать не позволяла. Она растопила печь, прогревая два года не топленный дом. Развесила, просушивая, тюфяки и одеяла. Все это время Вилена сидела сложив руки и смотрела задумчиво в окно на распускающуюся зелень. Уже в сумерках Мария Ивановна подбросила дров в печку и, укладывая Вилену, как в детстве подоткнула одеяло.
– Спи. Я должна сходить по важному делу. – Она вышла в холодные сени и, присев на скамейку у дощатого стола, задумалась. Что хотела тетка Дуся? Зачем она приходила? На Вилену посмотреть? За колбасой или вечной деревенской валютой – бутылкой водки? Нет, это все не то. И
Мария Ивановна сидела в сенях. Ночь ей предстояла сложная. Надо было подготовиться. Она знала наверняка, что подвести Вилену к родам она сможет только здесь – на родной земле, что безучастие ее небеспричинно – наведенную порчу Мария Ивановна заметила сразу, да только источник не нашла. Противостояла сколько могла, снимала лишнее напряжение с дочки, при этом перебирала все возможное окружение знакомых, друзей, приятелей. Ничего. И вот теперь вроде бы она нащупала тоненькую ниточку истекающей ненависти. Ее двоюродная сестра.
Кажется, ну что им делить? Оказалось, было. Вот та отправная точка! Их брак с Германом Стахисом, врачом районной больницы в Рязанской области, работавшим там по распределению из Москвы.
Отец Германа Исайя Иоахимович, более известный как Исай Ефимович Стахис, дед Вилечки, был известнейшим стоматологом в Смоленске. Он родился в Варшаве, когда Польша входила в состав Российской империи, окончил медицинский факультет в Варшавском университете, где защитил диссертацию по челюстнолицевой хирургии, прекрасно знал три иностранных языка: русский, польский и немецкий, но дома иногда говорил на идише. Чтобы не забыть. Его и Ольгу Яковлевну забрали в роковом тридцать седьмом, и они провели на Колыме шестнадцать лет, потом их реабилитировали в пятидесятых. Исай Ефимович много разъезжал по стране и наконец осел в Москве, защитил докторскую диссертацию. Впоследствии он достиг должности второго профессора кафедры и умер от острого инфаркта во время лекции, не дожив до рождения внучки нескольких месяцев.
Герман Стахис родился в первый год заключения, много болел, чудом остался жив, лишь благодаря невероятной энергии и самоотверженности матери. Отца он почти не видел, первые десять лет отец с матерью были в разных лагерях, а когда за примерное поведение и ударный труд Исай получил право на вольное поселение, быстро приобрел известность, и его постоянно вызывали к больным в различные поселки обширного Магаданского края. Герман воспитывался в детском доме, через забор от лагеря, где сидела Ольга Яковлевна, и она имела возможность хоть иногда видеться с ним, пока им не разрешили жить всем вместе. После приезда в Москву Герман выправился, стал заниматься спортом, ходил в секцию самбо, но, несмотря ни на что, был комиссован от армии: на рентгенограмме обнаружили старый туберкулезный фиброз.
Герман не обиделся на медкомиссию, пожалуй, наоборот. Проработав два года санитаром в психбольнице, он с первого раза поступил в мединститут, который через шесть лет закончил, проработал два года в маленькой районной больнице в Рязанской области, часто приезжал домой, навещал родителей. И в один из приездов привез жену Машу, скромную русоволосую медсестру с длинной толстой косой… Ольга Яковлевна и Исайя Иоахимович приняли невестку спокойно, без скандала, несмотря на то что мать Герману постоянно напоминала, что у нее на примете есть прекрасные девушки из порядочных еврейских семей. О чем говорили родители между собой, ни Маша, ни Герман никогда не узнают…
В конце концов, Герман еврейский мальчик. Исай Ефимович видел, что Герман насквозь пропитался русским духом, и уже никак не пытался повлиять на него. А вот Ольга Яковлевна приводила в гости то одну подругу с дочкой, то другую…
Несмотря на это, Герман женился на русской девушке Маше из древнего мещерского села Матурова, которое много старше
И каких же взглядов не было вокруг молодоженов?! На Машу глядели с симпатией, вожделением, критично и даже со скрытой неприязнью, но не было среди этих взглядов ни одного мутного, остекленевшего от сивухи и безнадежно тупого или жгучего от зависти.
Герман Машу выделил из остальных. Да и как было не выделить. Пришла в отделение такая тихая, скромная, русая коса до пояса, что аккуратно убиралась под колпачок. И в ней не было чего-то неуловимого, сугубо деревенского, столь характерного для поведения и речи других медсестер отделения. Она была поразительно не похожа на остальных сестричек. Всегда спокойная, доброжелательная и исполнительная. Общение с ней доставляло Герману необыкновенное удовольствие. На второй месяц он попробовал, провожая Машу из ординаторской, обнять за плечико. Реакция была неожиданной. Она развернулась и подняла глаза. Герман вдруг увидел, как голубизна темнеет, будто небо перед грозой, и вот они уже не голубые, а темно-синие, глубокие, и ему стало страшно, рука его, держащая худенькое Машино плечо, онемела и опустилась. А Маша улыбнулась неожиданно светлой улыбкой и сказала:
– Меня трогать нельзя, доктор. Если только свататься соберетесь…
Вроде бы пошутила, но слова ее запали Герману в душу. А что ж не посвататься? Ей восемнадцать, ему двадцать семь. Мама, конечно, свои планы имеет. Ну так и что? Сколько можно за мамину юбку держаться? И через неделю он официально предложил Маше руку и сердце. Она не стала ломаться, только, тихо сияя, попросила:
– Можно ближе к осени?
– Конечно, – ответил он.
– И еще, – стесняясь, сказала она, – тебе надо с моей бабушкой познакомиться.
– А с родителями? – удивился Герман. Ему и в голову не могло прийти, что у Маши нет родителей.
– Они умерли, – сказала девушка. – Я с бабушкой живу.
В августе они вместе взяли отпуск и поехали. В Машиной деревне, где, кроме радиоточек и сарафанного телеграфа, не было иных источников информации, появление ее на дороге с чернявым бородатым парнем вызвало тихий переполох. Пока они шли от автостанции вдоль улицы, Маша кожей ощущала взгляды из окон бревенчатых и кирпичных домиков. Не поворачивая головы, затылком видела спешащих поперек дороги из дома в дом баб со словами: «Машкин жених! Да что ты?! Ишь ты! А как же Куликов-то?» – и тому подобное.
Да какое ей дело было до Мишки Куликова, мать которого всякий раз, заходя к бабушке Марфе, говорила: «Вот вернется Машенька из Рязани… Хорошо бы моего Мишеньку на ней женить».
Вернулась, да не одна.
Бабушка Германа приняла. Оглядела, подержала за руку. Провела к столу и усадила чай пить. Герман чувствовал исходящее от нее тепло и уют. Марфа Захаровна заварила невероятно душистый травяной чай. Герман держал в ладонях старую фарфоровую чашку и вдыхал терпкий запах лесных и луговых трав. Маша сидела напротив и изредка тревожно вскидывала на бабушку глаза. Они говорили о том о сем. Герман неожиданно для себя выложил всю свою биографию. Он сидел за столом и не замечал, что правое плечо его, которое уже пять лет не прекращая дергало, почему-то совсем не болит. Бабушка слушала не перебивая, потом ушла и Машу забрала с собой. А Герман сидел один в комнате и вдруг, выглянув в окно, увидел, что все скамейки вдоль домов на той стороне улицы заполнены людьми. Кого там только не было! Бабки и женщины, мальчишки и девочки. Все они толклись возле забора, грызли семечки, и казалось, их совершенно не интересовал этот маленький кирпичный домик с выбеленными окнами. Только Герман все чаще и чаще чувствовал пробивающие стекла взгляды. Наконец вернулись бабушка с Машей.