Любожид
Шрифт:
В 1934 году Сталин отправил в США на стажировку на заводы Форда группу молодых технических гениев, будущих создателей первого советского автомобильного завода. В этой группе был 23-летний Евгений Крылов, отец Анны. В 1935-м, вернувшись из США и играя в теннис, отец сказал своему партнеру, что лучшие в мире автомобильные двигатели делает, конечно, Форд. Назавтра отца арестовали «за антисоветскую пропаганду» и после приговора «тройки» отправили в Сибирь. Правда, в те годы арестованных еще не возили в скотских вагонах, и десять «врагов народа» ехали в спальном вагоне под надзором одного-единственного конвоира. За Читой, на очередном полустанке, этот конвоир достал из полевой сумки запечатанный
Но на самом деле и лагерей в то время не существовало. ГУЛАГ только-только создавался – руками самих «врагов народа». Ровно через неделю после прибытия отца в зону сюда пришли составы с двумя тысячами арестантов и вагоном топоров и пил. Начальник зоны вызвал Крылова, постелил перед ним карту окрестной тайги и сказал: «Возьмешь шестьсот зеков, сотню топоров и взвод охраны. И пойдешь сюда. – Он ткнул пальцем в какой-то урман на карте. – Месяц на обустройство, а через месяц чтобы начат производить доски, дверные косяки и оконные рамы. Не выполнишь – расстреляю. Вопросы есть?» «Есть, – сказал отец. – Какого размера должны быть оконные рамы?» Начальник смотрел на него долго, в упор. Потом сказал: «Барачного размера, е… твою мать! Лагеря будем строить!»
В декабре 1939 года, когда началась война с Финляндией, со всей тайги пригнали в Читу несколько тысяч зеков, выстроили их в каре на привокзальной площади, и какой-то московский оратор закричал им с трибуны:
– Дорогие товарищи! Произошла трагическая ошибка! Вас осудили безвинно! Родина перед вами в неоплатном долгу! Но Родина в смертельной опасности! Финны грозят захватить колыбель революции – Ленинград! Все на защиту Отечества! По вагонам!!!
И те же поезда, которые привезли «врагов народа» в Сибирь, увезли их на запад спасать Красную Армию от разгрома. В Колпине под Ленинградом им выдали винтовки образца 1913 года и по десять патронов на человека. И бросили в первый бой…
А когда Красная Армия «победоносно прорвала линию Маннергейма» и Молотов подписал с финнами мирный договор, всех оставшихся в живых «врагов народа» и «спасителей Ленинграда» разоружили, погрузили в теплушки для скота и повезли… обратно в Сибирь. Правда, по дороге, когда поезд несколько суток стоял под Москвой, отец сбежал из вагона на час повидать отца с матерью. А затем вернулся и покатил в Сибирь.
Защитникам Отечества время пребывания на фронте даже не засчитали в срок заключения. Строительство ГУЛАГа продолжалось по всей Сибири и по всей стране. Но еще через два года, в октябре 1941-го, – снова читинский вокзал, снова тысячи зеков на привокзальной площади, снова кумачовая трибуна и те же слова:
– Дорогие товарищи! Произошла трагическая ошибка! Родина перед вами в неоплатном долгу! Но Родина в смертельной опасности! Гитлеровские войска вышли к Волге, к Москве, к Сталинграду. Все на защиту Отечества! По вагонам!…
Отец начал войну шофером под Сталинградом, а закончил на Эльбе командиром ремонтного батальона танковой дивизии Второго Украинского фронта. И на этом пути в самом начале, где-то под Камышином, получил первое ранение, то есть «кровью смыл вину перед Родиной» – судимость за «антисоветскую пропаганду». Эта кровь открыла ему путь к командирской должности и заодно – в санитарном поезде – растопила сердце 17-летней медсестры Оленьки Подлипкиной, которая и стала его женой и Аниной матерью.
До четырех лет Аня не видела отца, но по его аттестату они с матерью получали денежные пособия и скудные пайки, которые делили с дедушкой
Но самым удивительным в этой биографии было то, что после всех этих примечательных событий отец остался ярым сталинистом. Схоронив в 1972-м любимую жену, запив по этому поводу и потеряв все – работу, персональную машину, партийный билет и внука, который стеснялся своего деда-алкаша, он сохранил одно – любовь к Сталину. В квартире, из которой отец вынес и пропил все, вплоть до утюга и фронтовых орденов, продолжал висеть портрет генералиссимуса.
Именно таких спившихся технических гениев собрал в своей «яме» Иван Лопахин. Каждый день рано утром он сам, лично, на своем серо-мышином «жигуленке» приезжал за отцом на Лесную улицу, наливал ему стакан водки, закрывал бутылку пробкой и говорил:
– Все, Кузьмич. Остальное получишь в обед.
И отец покорно садился в машину Лопахина и ехал с ним в «яму» выпрямлять, залуживать и запаивать до блеска корпуса и крылья иномарок, смятые в гармошку, покалеченные или проржавевшие до такой степени, что их не взялся бы вернуть к жизни даже сам Форд или японский автомобильный гений Хонда. В обед отец допивал обещанную бутылку и до заката солнца снова выстукивал деревянными или войлочными молоточками по искореженному металлу или переставлял тойотскую коробку передач и фордовский двигатель на французскую «пежо». Иными словами, те сенсационные браки «хонды» с «фордом» и «тойоты» с «GM», которые в восьмидесятых годах стоили этим компаниям миллиарды долларов, совершались в 1978 году в подмосковной «яме» тремя гениальными русскими алкашами за бутылку водки. Впрочем, не за одну. После рабочего дня щедрый Лопахин наливал своим работягам еще по стакану и сам отвозил их домой спать…
Осторожно спустившись на своем «жигуле» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Шесть лет назад, когда мать еще была в больнице и ждала операции по удалению камней из печени, отец впервые напился, но Анна не придала этому особого значения – ну, сорвался старик, встретив армейских друзей. Но мать не перенесла операции, сердце отказало на операционном столе, и после этого отец уже напивался каждый день, а на все попытки Анны остановить его, вразумить или отвлечь он только отмалчивался, замыкался и, не сказав ни слова, уходил.
Она сидела в пустой родительской квартире, ждала его, потом шла в ближайшие пивные и находила там отца еще не пьяным, но уже агрессивно-враждебным. «Уйди! Оставь меня в покое!» – злился он. И она вынуждена была уходить, и стена отчуждения росла между ними, и встречи становились все реже. А последние два года он даже в день смерти матери не приходил на ее могилу…
Выключив мотор, Анна вышла из машины и подошла к отцу.
Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать войлочным молотком по куску железа, похожему на заднее крыло не то «вольво», не то «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, нечесаный, седой. Заросшая шея, грязная выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли с корками засохшей глины. И глаза, избегающие ее взгляда. И запах водочного перегара.