Любожид
Шрифт:
Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, стал примерять и прикладывать над задним колесом, а затем вытащил из-под машины сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку – Анна в этом не разбиралась. Она подошла к нему:
– Папа, нам нужно поговорить.
Он молчал, менял горелку на сварочном аппарате.
– Ты слышишь?
– Ну слышу. Говори. Что надоть?
– Я хочу уехать. – Он безразлично пожал плечами. – Насовсем, к Антону… – сказала Анна. Он чиркнул огнивом – и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем. – Папа?
– Да езжай
Она тронула его за плечо:
– Папа, мне нужно твое разрешение…
И вдруг он развернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же бело-жгучее пламя, как огонь в этой сварочной горелке. Он сказал, как плюнул:
– Я тебе не папа! Не папа! Поняла?
Анна захлопала ресницами:
– Что ты несешь? С ума сошел?
– Спроси у своей матери!
– Папа, ты в уме? Она умерла!
– Я в уме, в уме, не боись! Она умерла, да! Только перед смертью, в больнице, призналась, что наша-то с ней дочка родилась мертвой! Так она ее тобой подменила. У них в госпитале таких грудных сироток десяток был, вот она и выбрала какая помладше. Понятно? Ты не дочка нам… – И он отвернулся и стал приваривать эту железяку. Только шов пошел не прямой – рука дрожала. И он выругался матом сквозь зубы.
– Папа… – тихо произнесла Анна. – Скажи, что ты врешь.
Но сердцем она уже поняла, что это не ложь. Так вот почему он напился тогда, за день до маминой операции!
А отец, не поворачиваясь, продолжал варить. У Анны глаза заболели смотреть на пламя сварки. Но она еще не думала о себе, она думала о нем.
– Папа!…
– Ну что теперь-то? – сказал он как-то вбок, не повернув к ней головы.
– Отец, давай выпьем, – вдруг сказала Анна.
От удивления он даже горелку выключил. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. И выдохнул хрипло:
– Поздно, Анна. Сгорел я на хер!
– Папа! – Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, что он плачет, уткнувшись лицом в ее плечо. – Папа!…
– Поздно, дочка… Поздно я сказал тебе… Если б раньше, так выпили б… А то в себе держал и себя же спалил… – Он оторвался от нее, стал кулаком вытирать мокрое лицо. – Ты это… Ты хочешь ехать – ехай. Я те все подпишу. Сыну мать нужна. Я-то своего не родил… А теперь – что я могу? Пью… Езжай к нему, а как же ж, обязательно. А выпустят вас? Твой-то ученый…
– Я одна хочу ехать, папа.
Он отстранился, посмотрел ей в глаза:
– И шо ж тебя круговертит, Анна? Как меня…
В ресторане «Армения» в глубине зала стол был покрыт крахмальной скатертью, а на столе – бутылка ледяного «Твиши», сациви, лобио, зеленый салат и, конечно, свежайшая форель. Гольский, как человек светский, не хватает быка за рога и не требует от Анны ответа, будет она стукачкой или нет. А подходит к этой теме издали, не спеша и даже с юмором.
– …Сначала он думал нас на арапа взять. Мол, я вам такие условия поставлю – вы от меня сами отвяжетесь. И знаете какие условия? Ахнете! Открытый бюджет – раз. То есть сколько будет стоить фильм, столько и будет. Но мы сказали: хорошо, принято, на фильм о Ленине мы денег считать не будем. Нужно миллион – значит, миллион. Пять миллионов – так пять миллионов! Лишь бы был шедевр мирового класса. Тогда он второе условие: Ленина будет играть Род Стайгер. Американский актер, знаете? Ну, это, конечно, нахальство! Что у нас – своих актеров нет? Чем ему Банионис плох? Или Губенко? Но ладно. Мы посовещались
Анна пожала плечами. Какое ей дело до режиссера Кольцова?
– И не угадаете! В запой уходит! Можете себе представить? Сначала с этим Герциановым упивается так, что оба в вытрезвитель попадают. Да еще его тестек какой-то сионистский спектакль устраивает в пивном баре. А потом Кольцов уже сам по себе каждый день вусмерть пьет во всех публичных местах – в Доме кино, в ВТО. Демонстративно! Понимаете? Мол, как вы можете мне, алкашу, доверить фильм о Ленине? И действительно, как? А вот режиссер Авербах или, скажем, Аранович – они непьющие. И выходит, мы опять возвращаемся к той же теме, Анечка. Кому из евреев мы можем доверять? В науке, в искусстве. Вы, я надеюсь, подумали над моей просьбой?
– К сожалению, я была занята всю неделю.
– Аня! Ну зачем вы со мной так? – Гольский, как показалось Анне, даже искренне обиделся. – Со мной не надо в кошки-мышки играть. Тем более что я-то про вас уже все знаю. Ну, а если не все, то главное. Во-первых, вы деловая женщина. А во-вторых, адвокат с мгновенной реакцией. А при таких данных максимум времени, которое вам нужно было для решения, – одна ночь. Могу поспорить, что еще неделю назад, к утру, у вас готов был ответ. А? – И Гольский долил в бокал холодного вина. – Я прав?
Анна усмехнулась:
– И да, и нет.
– Расшифруйте, пожалуйста.
«Нет, чего-чего, а этого ты от меня не дождешься, – подумала Анна. – Конечно, решение было принято к утру, а точнее – еще раньше, на площади Пушкина. Но ОТВЕТ – нет, ответ я нашла для тебя только позавчера».
– А про какие новости вы мне сказали по телефону?
Теперь усмехнулся Гольский:
– Вас не переиграешь. Громыко бы таких, как вы, в помощники. Ладно, так и быть! Хотя это и против моих правил – начинать с козырной карты, но ради вас, Анна Евгеньевна… Значит, слушайте. Когда я прошлый раз упомянул в нашем разговоре мистера Раппопорта, то вы, конечно, решили, что я вас пугаю, правда? Ну, или шантажирую. Только честно – да или нет?
– Да, – сказала Анна.
– Спасибо. За откровенность, я имею в виду. Но вы ошиблись, дорогая моя. На самом деле это не был шантаж. А совсем другое. Только держитесь за стул, а то упадете от удивления. Итак!… – Гольский по-театральному сыграл голосом: – Если вы, Анна Евгеньевна Сигал, сейчас, вот здесь, не сходя с этого места, согласитесь со мной сотрудничать, то Максим Раппопорт будет сидеть с вами здесь же, в этом же ресторане, не позднее чем через месяц! – И, глядя на изменившееся лицо Анны, добавил торжествующе: – Вот какие новости я имел в виду!