Любожид
Шрифт:
Она шла и думала о предложении Андропова, лишающем ее денег на «Волгу». Как преподнести это мужу? То есть Коля, конечно, ничего не скажет – что он может сказать? Но вздохнет глубоко и горько, с трудом расставаясь с грандиозными планами, которые они строили в расчете на эту «Волгу» – поехать на ней следующим летом сначала в Болгарию к профессору Лозанову, а потом – в Чехословакию, Венгрию, ГДР. А может быть, гадали они, им дадут визы и дальше – во Францию, Италию, Англию? Почему нет? Она – завкафедрой МГУ, он – известный математик. Несколько частных групп в течение зимы – хотя бы по одной в месяц – и это обеспечило бы всю поездку,
Да, теперь все лопнуло. Лопнуло и сгорело по одному слову Андропова. Но может, и не лопнуло? Может быть, можно что-то придумать… Заболеть? Что, если Коля «заболеет»? Не заставит же ее Андропов бросить в Москве больного мужа! А? А ведь это идея – Коля будет болеть, а она – вести частные группы.
Конечно, при этом Коле придется пожертвовать своим симпозиумом в Будапеште, но зато именно это и будет самым убедительным для Андропова… Да, надо подумать, надо поговорить с Николаем…
Тут Миронова обнаружила, что устала. Да и немудрено – солнце уже палило по-летнему, в упор, а она прошла черт-те сколько! Она оглянулась, увидела подкатывающий к остановке автобус и рефлекторно, словно это такси, подняла руку. И – о московское чудо! – водитель круто свернул к тротуару, тормознул, двери открылись.
Миронова окрыленно вспорхнула в автобус.
– Спасибо!
– Пожалуйста… – великодушно сказал пожилой водитель. И автобус покатил дальше по ее любимому Ленинскому проспекту.
Бросив монетку в железную кассу, Миронова оглядела автобус. И лица у пассажиров какие-то свои, интеллигентно-московские. Читают газеты, журнал «Огонек» – научные, конечно, работники, которым не нужно к восьми или девяти, а можно и опоздать. Вдоль Ленинского проспекта полно научных институтов – Энергетический, МГИМО, Институт стали, Университет дружбы народов…
Увидев единственное свободное место не то в пятом, не то в шестом ряду, Миронова прошла по проходу и села рядом с каким-то мужчиной, прикорнувшим, видимо, после ночной смены. Правда, сев, она тут же ощутила запашок спиртного, но даже это не испортило ей настроения. Как много все-таки значит такой, казалось бы, пустяк, как мимолетное внимание, вежливость! Вот шофер остановил ради нее автобус за двадцать метров до остановки, и у нее уже снова радостное настроение, вера в удачу. Конечно, она поговорит с Николаем, и они придумают что-нибудь, выйдут из положения…
Миронова скользнула взглядом по соседям впереди и сбоку и по заголовкам газет, которые они читали. Все то же самое, что обычно. «Остановить создание нейтронной бомбы!», «Мир клеймит израильских агрессоров», «США в тупике безработицы», а в свежем «Огоньке» статья «Змеиный клубок». Миронова получила этот журнал вчера и начала читать, но более нелепого текста ей не встречалось даже в курсовых работах самых бездарных студентов.
«…Однажды Гилеля, главу синедриона (то было более двух тысяч лет назад), спросили: «Скажи кратко, в чем заключается твоя вера?» Талмудист ответил: «Не делай другим того, чего не желаешь себе!» Взяв на вооружение многие догмы иудаизма, сионистские мракобесы стремятся привить евреям ненависть ко всем неевреям. «Делай другим то, чего не пожелаешь себе!» – таково правило современного сионизма. Все сионистские погромные банды руководятся и направляются разведывательным отделом исполкома Всемирной сионистской организации…»
Ну, и все в таком же духе – Миронова дальше читать не
– Энергетический институт. Следующая – Академия наук, – объявил водитель.
Кто-то из пассажиров встал, пошел вперед, к выходу, а мужик, сидевший рядом с Мироновой, заворочался и вдруг больно толкнул Миронову в бок.
– Осторожней, пожалуйста, – сказала ему Миронова.
– Чё? – проснулся он и возмутился во весь голос: – Ах ты, падла жидовская! Читает тут жидовские книжки и еще выступает! Я те щас повыступаю, сука! А ну вали в свой Израиль жидовские книжки читать!
Миронова похолодела от оторопи и ужаса.
– Это… это не еврейская книга… – произнесла она.
– Не физди! Чё я – слепой! Разъелась тут на нашем хлебе! Давай, жидяра! Проваливай! – И он толкнул ее с такой силой, что она упала с сиденья. – Катись в свой Израиль и там читай, бля!
– Да вы что? Да я… – начала Миронова, поднимаясь с пола, но мужик, зверея, схватил ее портфель, швырнул его вперед по проходу, к двери и стал толкать туда же Миронову.
– Вали, вали! Расчиталась тут! Совсем обнаглел и, сионисты е…ные!…
Весь автобус, все его такие свои и такие московско-интеллигентные пассажиры молчали, уткнувшись в газеты и журналы. Они не участвовали. А тут как раз и остановка подоспела, и водитель – еще недавно такой по-московски вежливый – молча открыл переднюю дверь и тоже без всякого выражения на лице, отстраненно, как глухой, подождал, пока пьяный, матерясь, вышвырнул из автобуса сначала портфель Мироновой, а потом и ее саму.
– Курва жидовская! Она мне еще замечания делает! Мать твою в три креста! Вали в свой Израиль, жидовская морда!…
Двери автобуса закрылись, и он тут же тронулся, увозя за своими большими и чистыми окнами грозящего кулаком алкаша и одеревеневшие, застывшие, как манекены, головы пассажиров.
Миронова ошарашенно проводила их глазами. Все произошло так стремительно, что она не успела ни среагировать, ни даже сказать, что она не еврейка. Но дело не в этом! А в той дикой, неуправляемой злобе, с которой взорвался этот алкаш, и в этой безучастно-одобрительной реакции всего автобуса. Ни один из них даже головы не повернул, слова не сказал!
Миронова собрала разлетевшиеся из портфеля книги и, почти не видя перед собой этот чистый и умытый поливалками Ленинский проспект, медленно пошла по тротуару. Боже мой, Боже мой, думала она, откуда в нас эта злоба, дикость? И сколько ее в народе! Может быть, действительно этим евреям лучше уехать – пока всю эту злость, накопившуюся в стране совсем по другим поводам, не сбросили на них, евреев?
Едва открыв дверь в свою квартиру, она тут же услышала на кухне те два голоса, которые меньше всего ожидала и хотела бы сейчас услышать, – громкие, веселые и самоуверенные голоса Данкевича и Баранова. Они с апломбом внушали что-то ее мужу. Вообще это их стремительное превращение из вежливых и предупредительных мальчиков в хамоватых, с примесью фанфаронства боссов, которые, правда, еще обращаются с ней и с Колей на вы, но уже опускают отчества, – эта метаморфоза говорила об их дурном воспитании и задела Миронову еще при первом знакомстве. Но сейчас ей было не до этих нюансов.