Любви хрустальный колокольчик

Я была счастлива. Боже! Как неимоверно глупо и одновременно прекрасно я была счастлива! Я словно потеряла вес, стала легкой как пушинка. Жизнь воспринималась как поток или даже ветер. И этот радостный ветер нес меня куда-то и колоколом надувал мой ситцевый сарафан. Дороги были белы и горячи, пахло морем, цветами, фруктами, ну и, конечно же, шашлыками — куда от них денешься! Это был запах юга, отпуска и любви, запах моей тогдашней жизни. Средоточием радости, да и всей моей жизни был Павел, мой муж. Разойдясь с ним, я утратила это чувство легкости и счастья, я уже не летела как «пушинка от уст Эола», а тащилась по жизни как улитка. Интересно, так ли тяжело и неудобно улитке ползать с домиком на спине, как это кажется людям, глядящим на нее сверху вниз? Или ей гораздо комфортнее, чем нам, спотыкающимся на двух ногах?

Я была потом на море и без Павла. Сначала ездила с детьми, потом с подругой Лилькой мы провели две нескучные недели в Ялте. А два года назад, пытаясь устроить свою личную жизнь, я неделю отдыхала в Сочи с «кавалером», как сказала бы моя мама. Вроде бы я ему нравилась, он ухаживал как умел, но выдержала я с ним только неделю, хотя сначала планировались две. И дело было совсем не в его невыразительной внешности. А вот такие его качества, как сочетание потребительской беспомощности с мелкой расчетливостью, меня коробили. Например, он мог выразить желание

куда-нибудь пойти или поехать, а осуществлять его желания надлежало уже мне. И еще эти постоянные подсчеты и выгадывания: пусть на десять копеек, но дешевле! Платили мы каждый за себя, как условились сразу. И все-таки, если я покупала какой-нибудь понравившийся мне пустячок или заказывала блюдо в кафе, которое мне больше было по вкусу, но, с его точки зрения, стоило дорого, он с неизменной улыбкой мягко пенял:

— Женя, ты бросаешь деньги на ветер! Так нельзя. Надо быть экономнее.

До сих пор помню его полушепот. Было отчего прийти в уныние и тоску, вот я и сократила наш совместный отдых. Как эти впечатления отличались от состояния легкости и постоянного счастья, которые я когда-то испытывала в присутствии Павла!

Вместо того чтобы встать и заняться делом, я все лежала, нежилась, воспоминания окутывали меня, словно облако. Помню так, словно это было только вчера, как после скромной свадьбы мы с Павлом поехали в Крым. Были в Феодосии, в Судаке — три волшебные недели! С утра Павел со смехом вытаскивал меня, заспанную, из кровати и, даже не дав позавтракать, вел на рынок. Там мы почти всегда у одной бабули покупали и тут же выпивали по стакану варенца, а она, улыбаясь, неизменно говорила нам: на здоровье! Потом, набрав разных фруктов: больших желтых медовых груш, нежных, как щечки ребенка, абрикосов, крупных сизых слив, — мы шли на пляж. Но не на тот более-менее оборудованный, где всегда было много загорающих, а совсем небольшой, дикий, мало кому известный. Каменистый берег в этом месте дробился на крупные валуны, а у самой воды, возле крошечной бухты, его усеивала разноцветная галька. На самом большом «нашем» валуне мы загорали и ели фрукты, а в мелкой гальке я часами рылась как маленькая, выискивая всякую всячину, но ничего путного, сердолик, например, мне найти так и не удалось. Обедали мы в небольшом рыбном ресторанчике, впрочем, мясо там подавали тоже, и очень даже вкусное. Меня, помнится, удивляло, как это Павел сразу отыскал лучшие места и для жилья, и для обеда, и для купанья. Потом-то я привыкла к его способности мгновенно приспосабливаться к любой обстановке, а тогда это восхищало. «Ну и нюх!» — восклицала я. Перекусив в «харчевне», мы возвращались на пляж, но шли уже длинной дорогой и очень медленно, чтобы съеденное хоть немного улеглось. Часа три-четыре загорали и купались, а потом возвращались в снятую комнату. Вместе принимали душ, что меня очень смущало, но так хотел Павел. В душе он поддразнивал меня своими ласками, я пугалась, поскольку еще не очень привыкла к сексу, тем более днем — мне все казалось, что нас кто-то увидит. Ему нравилось шокировать меня, и он не скрывал этого. После душа мы одевались уже более тщательно, я наносила макияж под его неусыпным оком. В то время я не любила краситься, естественный вид мне нравился больше, но Павел настаивал, а я не только не думала возражать, но была счастлива. Нарядившись, накрасившись и тщательно расчесав волосы, тогда я носила их распущенными, выходила под руку с мужем на вечернюю прогулку. Мы неспешно гуляли по городу, по набережным, танцевали на открытых верандах, пили сухое вино. Нет, вино пила я, а Павел всегда заказывал немного водки. Я ни разу не видела его напившимся, он презирал пьяных, все равно — мужчин или женщин. Говорил, что, если человек не знает меры, не умеет вовремя остановиться, — это недочеловек. Его отличало высокомерие, но я об этом не догадывалась в то время. Где бы мы с ним ни были: на улице, в баре или на танцевальной площадке — везде и всюду женщины бросали на Павла заинтересованные взгляды, пристально рассматривали его, провожали глазами. Если же кто-то из них случайно замечал меня, то тут же передергивал плечами и усмехался. Эти усмешки задевали меня, хотя я и гордилась мужем. Не выдержав, я как-то спросила у него: «Я что, выгляжу рядом с тобой некрасивой?» Он поднял бровь, оглядел меня с ног до головы, нахмурился и бросил: «Нормально». Когда вечерняя прогулка заканчивалась и мы поворачивали к дому, я уже заранее начинала трусить. Павел это чувствовал, и, когда поглядывал на меня, уголок его рта трогала насмешливая улыбка. До сих пор не могу понять: почему меня так пугал первое время секс с ним? Никогда он не причинял мне боли, если не считать самого первого раза, не было ничего неприятного в его прикосновениях и поцелуях. Наоборот, в постели с ним я неизменно испытывала экстаз, по меткому выражению одной моей знакомой — улетала! Он был умелым и сильным любовником. Может быть, отсутствие в нем нежности наводило на меня страх? Однажды я отважилась спросить, когда он, выпустив меня из объятий, как обычно, наградил на ночь небрежным поцелуем:

— Павел, ты так нравишься женщинам, на любой мог бы жениться, а выбрал меня, почему?

— Мне очень нравится дразнить тебя, нравится, как ты смущаешься и как пугаешься тоже.

— Ты все шутишь, ну а правда — почему?

Он помолчал несколько секунд, потом пожал плечами:

— Ты живая.

— Но ведь все живые.

— Представь себе, не все, далеко не все. Или, если тебе так будет понятней, все по-разному живые, в разной степени. Вот и все, чего мне удалось от него тогда добиться.

Стоп. С чего это я ударилась в воспоминания? И завтрак кое-как проглотила, и за компьютером не работаю, а грежу. С чего это я, спрашивается, раскисла? Да что тут лукавить, это Катино утреннее посещение на меня подействовало. Звонок телефона раздался, когда еще не было восьми, а в половине девятого дочь стояла на пороге. Стремительно влетела в квартиру: куртка распахнута, джинсы в обтяжку, бледно-розовый тонкий свитерок выгодно подчеркивает небольшую грудь, продуманно разлохмаченные короткие волосы, глаза блестят, на губах улыбка. Ни дать ни взять — девчонка-озорница, не поверишь, что она замужем и имеет трехлетнего сынишку. Такой она мне нравилась больше всего, и, заулыбавшись в ответ, я обняла ее. К сожалению, взаимное довольство продержалось совсем недолго. От кофе и завтрака Катюшка решительно отказалась, заявив, что забежала на минутку. Нужно, чтобы я несколько дней посидела с Мишуткой. Ей послезавтра ехать, вернее, лететь в Италию на десять дней, а свекровь внезапно заболела. Я была вынуждена отказать дочери: через две недели сдавать работу. Разве трехлетний ребенок даст возможность по восемь-девять часов в день сидеть у компьютера? Тем более такой, как Мишутка. Раздраженная Катька в категоричной форме потребовала бросить работу, если и не вообще, то хотя бы этот заказ, а деньги, которые я на этом потеряю, она мне возместит. На эту тему мы уже неоднократно спорили. Вот и сегодня я попыталась

объяснить, что дело не только в деньгах, но и в том, что, не выполнив обещания, я подведу людей. Тут она мне и выдала, что я воображаю себя гением и незаменимой, а на самом деле то, что я делаю, — никому не нужные пустяки. Я в свою очередь вспылила и возразила, что это ее поездка в Италию, где она уже была, пустяк и этот пустяк вполне можно передвинуть на две-три недели. Катюшка сузила глаза:

— Что, в самом деле отказываешься? Свекровь и то лучше! Для нее на первом месте мы с Мишуткой, а для тебя — работа. — И, повернувшись, почти бегом покинула квартиру, на прощание так хлопнув дверью, что с телефонной полки упала записная книжка.

Случалось, мы с ней ругались куда серьезнее. Но когда Катюшка сказала, что моя работа никому не нужна, это прозвучало так, словно она имела в виду меня саму. И не важно, думает она так или нет, я так подумала, я сама! Вот в чем причина моего душевного раздора, тот червячок, что грыз меня с утра. Что ж, я не выращиваю хлеб, не варю сталь, не учу детей… Я только «выглаживаю» книги, причем книги, написанные не мной. Так уж получилось, что это единственное в моей жизни, что я хорошо умею, чем зарабатываю кусок хлеба. И все же, как ни крути, экономическая независимость — это единственный плюс в моем активе. Ничего интересного, значительного я в своей жизни не сделала, не создала. Правда, вырастила двоих детей. Павел, еще когда мы вместе жили, мало занимался ребятами, а уж после развода тем более. Но как бы я ни любила своих Катьку и Котьку, значительными я их назвать не могу — дети как дети, теперь уже взрослые люди, тоже вполне обычные. Так что — мой червячок зовется тщеславием или честолюбием? Да вроде бы нет, ведь не отсутствие известности или славы меня печалит, а то, что вся моя жизнь разошлась мелкой разменной монетой. Что-то я совсем, как старушка, загорюнилась. Ну, я, конечно же, далеко не девочка, но и не совсем еще старушка.

Ого! Девочка-старушка, время-то бежит, скоро магазин на обед закроется. Где же мой кошелек? Должен быть в сумке, а вот где сумка? На месте нет, куда же я могла ее зашвырнуть? Ничего себе — под столом валяется. Что-то я стала слишком рассеянной, пора брать себя в руки. Ну, побежала. Ой! А причесаться-то?.. Так и есть, на голове — черт копеечку искал. Шапку надевать не буду, уже тепло, да и идти недалеко. Лифт, конечно же, опять не работает. Ничего, говорят, по лестницам ходить полезно. Интересно, на каком этаже живет тот, кто это придумал? Кажется, кто-то меня зовет, или послышалось? Вроде нет никого?

— Господи! Свет, это ты? Как ты меня напугала! Ты чего, как шпион, из-за двери выглядываешь? И голос у тебя какой-то замогильный.

— А какой при простуде должен быть голос? Думаешь, у тебя был бы лучше? Слушай, Женюрочка, сделай доброе дело: купи хлеба и бутылку водки получше. Лечиться буду, надоело болеть.

— Какой же ты врач, если болеешь? Врачи болеть не имеют права, они лечить должны. И потом, разве водка — это лекарство? Другим микстуры и порошки прописываешь, а как себе, так сразу водку. Да, ладно, ладно, не хрипи, шучу. Иди в квартиру, на лестнице сквозняк. Сейчас все принесу.

…Мне снилась комната, большая, белая. Вся белая: и стены, и потолок, и пол. Огромный письменный стол, тоже белый и с очень скользкой поверхностью. Я пыталась писать что-то на листках бумаги, но они выскальзывают из-под рук, падают на пол. На полу множество разлетевшихся листков, трудно сказать сколько, на белом белого не видно. Сколько дней, месяцев, лет листки выскальзывали из моих рук? Уж не моя ли это разлетевшаяся жизнь? Я поднимаю один листок. Сначала он мне кажется совершенно чистым, но когда приглядываюсь, на нем проступают светло-серые буквы, складываются в слово — «Павел». Цвет букв постепенно темнеет, я с любопытством жду, когда они станут черными, но вот пробегает какая-то волна, рябь… Да это живые буквы! Рябь стихает, буквы перестают дрожать и приобретают ярко-красный цвет, оттенок крови. Я испуганно вздрагиваю, листок выскальзывает из моих рук и отлетает. Я не могу с этим смириться, ведь речь идет о Павле! Я встаю и делаю осторожные шаги — один, другой… В комнате ни дверей, ни окон: не должно быть никакого движения воздуха, тем не менее неизвестно откуда возникший воздушный поток разметал листки далеко от меня, а пол еще более скользкий, чем поверхность стола. Я боюсь упасть, оглядываюсь, на столе не осталось ни одного листка. Как же быть? Ведь на них я записываю свою жизнь: она еще не кончилась, вот я стою живая, а листков нет. Я ощущаю какую-то почти болезненную пустоту. Не страх, а именно пустоту. Вдруг что-то меняется в комнате, что-то или кто-то появился в ней, а я не вижу, сколько ни верчу головой. Но вот я слышу какие-то звуки. Сначала очень тихо, на пределе слышимости, потом громче и отчетливее начинают звучать хрустальные колокольчики. А я уже не стою на скользком полу, а снова сижу в кресле у стола, оно очень удобное, мягкое, а рядом еще одно кресло. Почему-то я не удивляюсь, хотя еще минуту назад его здесь не было. И я знаю, что человек, сидящий там, смотрит на меня и улыбается, а колокольчики все звенят… Мне просто надо успокоиться, и я все увижу. Фигура в кресле начинает проступать четче, непонятно, во что она одета: что-то светлое, бесформенное, многочисленные складки. Лицо не молодое, не старое, просто не имеющее возраста, даже непонятно, мужское или женское, хотя мне почему-то кажется, что мужское. Но это прекрасное лицо. Невозможно, непостижимо прекрасное! Рука протягивается ко мне — крупная, неожиданно темная по контрасту со светлым хитоном. В руке лист бумаги, но не такой, на каких я писала, — больше и плотнее. Я беру этот лист, успеваю разглядеть заглавную «В», но рука от волнения вздрагивает, и я роняю лист. Он выскальзывает, как прежние листы, но не успевает долететь до пола. Рука незнакомца перехватывает его, и, прежде чем подать его мне, он говорит. Вернее, его голос звучит во мне, так как губы не шевелятся.

«Не спеши. Потом прочитаешь. Но не торопись, спешка губительна, и никогда ничего не бойся. Ни сейчас, ни потом…»

Не знаю, не помню, как этот лист опять оказался у меня. Я держу его, но смотрю не на него, а в лицо незнакомцу. Его густые, длинные ресницы чуть-чуть вздрагивают. Светлые искорки вспыхивают в бездонных глазах. Темные губы сложены в улыбку. Цвет кожи бронзовый. Я так долго смотрю на него, так бесконечно долго, словно время перестало существовать. Это хрустальные колокольчики разбили время на бесконечное множество крошечных льдинок. Но вот какой-то туман начинает заволакивать комнату. Льдинки времени тают, догадываюсь я. Лицо, прекраснее которого я никогда не видела, исчезает в этом тумане. Колокольчики еле-еле слышны. Боль утраты сжимает мне сердце: как же я буду теперь жить? Невозможно жить теперь, нечем! И я цепенею от этой боли, пустоты и холода, страшного холода. Но что-то не дает мне замерзнуть. Листок в моей руке, о котором я забыла, от него через мою руку к сердцу идет живая, мощная волна тепла. Я подношу лист ближе. Глаза скользят по строчкам, но не успевает мозг осознать прочитанное, как раздается отвратительно резкий звон. Я мгновенно просыпаюсь. Будильник никогда не вызывал во мне симпатии, а сейчас я готова его просто расколотить!