Люцифер. Том 2
Шрифт:
Вражда между Антуанеттой и Веньямином началась еще с детства. Избалованная девочка ненавидела неуклюжего, кривобокого мальчика; он оскорблялся предпочтением, которое даже его отец оказывал красивой барышне, которая с детской жестокостью преследовала его. Это впечатление осталось неизгладимым, несмотря на годы и разницу общественного положения, разделявшую их. Теперь к этому присоединились еще новые причины неприязни.
Бурдон винил в смерти отца Гондревиллей. Антуанетта презирала его как якобинца и непочтительного сына и даже втайне обвиняла его в присвоении
Вскоре по приезде в Париж Эгберт сообщил ей, что по завещанию Жана Бурдона, составленному в 1801 году, сын его назначен единственным наследником помимо других родственников. Адвокат графа Мартиньи, со своей стороны, подтвердил справедливость слов Эгберта, добавив, что считает невозможным оспаривать наследство. Да и как могли эмигранты, живущие за границей, начать заочно процесс о владениях, которые были признаны официально национальным имуществом? Если Бурдон не хотел признавать тайной сделки, заключенной между его отцом и Гондревиллями, то никто не имел права принудить его к этому.
При таком положении дел Антуанетта не решилась коснуться щекотливого вопроса о наследстве во время первого визита, который ей нанес Бурдон по настоянию Эгберта, так как это привело бы их к неприятным объяснениям. Теперь Бурдон явился вторично и по собственной инициативе; ничто не мешало ей узнать от него, как он намерен распорядиться лотарингскими поместьями.
Хотя Антуанетта вообще мало обращала внимания на настроение людей, к которым она была равнодушна или чувствовала неприязнь, но тем не менее мрачное лицо Бурдона поразило ее, когда он вошел к ней в гостиную.
Это было пять дней спустя после несчастного случая с певицей. При полной бессодержательности газет, которым император запретил выражать какие бы то ни было политические убеждения и даже касаться фактов, почему-либо неприятных ему, «происшествие» в Пале-Рояле послужило удобным сюжетом для бесконечной газетной болтовни. Благодаря этому Антуанетта могла начать разговор с Бурдоном вопросом о здоровье его больной.
Веньямин ответил на это в нескольких словах, выразил надежду на скорое выздоровление мадемуазель Дешан и хвалил Эгберта за то участие, которое он принял в незнакомой ему женщине.
– Я давно не видела моего милого соотечественника, – сказала Антуанетта, – едва ли не с того воскресенья в Malmaison.
– Мне самому скоро придется проститься с ним. На днях я уезжаю из Парижа, да и он, вероятно, недолго останется здесь.
– В первый раз слышу об этом, – сказала, краснея, Антуанетта. – Разве господин Геймвальд говорил вам, что намерен вернуться в Вену?
– Нет, маркиза, но он должен будет уехать отсюда, когда Франция объявит войну его отечеству.
Антуанетта отвернулась и стала разглядывать цветы, стоявшие
– Эти вещи не касаются женщин, – сказала она с принужденной улыбкой. – Вы, должно быть, также едете на войну, месье Бурдон, и пришли со мной проститься?
– Да, почти так. Бонапарт по своему капризу может послать каждого из нас в изгнание и на смерть. Мы должны скорее устраивать свои дела, пока еще можем располагать собой. Меня сильно беспокоит одно дело. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?
– Как должна я понимать ваши слова, месье Бурдон? Разве вам грозит опасность…
Бурдон презрительно приподнял свое уродливое плечо.
«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришел просить ее милости», – подумал он с досадой и добавил вслух:
– Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чем совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.
Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.
– Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете знать этого! – заметил насмешливо Бурдон. – Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела в одних руках. Если начнется война с Австрией и Наполеон опять займет Вену, графу несдобровать. Лучше умереть на поле битвы, чем сделаться пленником при этих условиях.
– Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.
– Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет, и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идет не о моих интересах.
– Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя все, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.
– С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла…
– Значит, и вы заговорщик!.. – воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.
– Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг…
Антуанетта охотно прервала бы разговор, который становился для нее все неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»
Но ее опасение не оправдалось. Он продолжал:
– У меня еще другая просьба к вам, маркиза. Передайте это письмо Геймвальду. Не беспокойтесь, в нем нет ничего политического. Я слишком дорожу свободой и жизнью этого человека, чтобы вовлечь его в опасное дело. К несчастью, он больше замешан, нежели подозревает.
– Слушая вас, месье Бурдон, можно подумать, что мы живем во времена Тиверия или Калигулы, – сказала с горячностью Антуанетта. – Вы разве не слышали, как милостив был Наполеон к Геймвальду?