Люда
Шрифт:
– Ну вот, гражданочка, – говорит он прежним доброжелательным тоном. – Считайте, что вам повезло.
– То есть как повезло?.. – На глаза Люде наворачиваются слезы.
–
Тетя Аня-то…
– Ну да, тетя, конечно… – Денисов косится на покойницу. – Но дом-то не сгорел – вот что удивительно.
Известие о том, что убийства не было, быстро облетает собрание во дворе. Милиция уезжает. Расходятся, пожимая плечами, соседи. Женщины напоследок наведываются, чтобы взглянуть на покойницу. Кто-то
Так в безмолвии, почти не шевелясь, пребывают они довольно долго, пока Люда вдруг, придя в себя, не спохватывается:
– Эх, а Борьку-то я забыла!
Леша поднимает голову.
– Что?.. Какого Борьку?
– Борька в сарае… – поясняет Люда. – С утра, наверное, некормленый.
Борька! О его существовании Люда узнала, едва сделав в жизни первые шаги. Если кто и бессмертен на свете, так это он. Каждый год Борька воплощается наново, бледный и нежный, как молодой месяц, и растет, и пухнет, и заполняет к осени весь свой сарай. Он вечен и вечно требует пищи. Даже в день смерти Людиного отца Борька, помнится, ничуть не потерял аппетита. Дело это случилось весной; отца, еще без гроба, вынесли в сени на холодок и, прикрыв простыней, положили на составленных лавках. Люде по малолетству было очень страшно, поэтому она повсюду хвостом следовала за тетей Аней. Так они вместе ходили в сарай кормить ненасытного Борьку. В тот день тетя Аня выглядела особенно озабоченной; всякий раз, проходя через сени, она расправляла ногу отцу, которую он упрямо сгибал в колене, выставляя из-под простыни…
Вот и сегодняшняя роковая гроза Борьку, похоже, только раззадорила.
При виде ведра со жратвой он приходит в неистовство; даже, уже запустив рыло в корыто, он продолжает волноваться и скандально взвизгивать. От Борьки Люда с Лешей идут к курам, посмотреть, как у них дела, и находят в курятнике четыре свежих яйца – жизнь продолжается… Люда по одному вынимает из гнезда теплые яйца и складывает в Лешины широкие ладони. Обойдя внимательно двор, они об руку возвращаются в дом.
Люда с Лешей входят из сеней на кухню и… от неожиданности замирают. Дверь в комнату Анны Тимофеевны открыта; оттуда доносятся шум и чье-то злобное бормотание. Не без трепета молодые люди заглядывают в комнату и видят женщину, которая, перевернув покойницу на бок и придерживая ее одной рукой, другой шарит у нее под матрасом. Люда узнает “гостью”, и лицо ее вспыхивает гневом:
– Чего тебе здесь надо?!
Женщина, не оборачиваясь, что-то невнятно бурчит.
– Вас, кажется, спрашивают! – вступает Трушин. – Что это за мародерство?
Женщина отпускает покойницу, отчего та безвольно падает снова на спину.
– Ты еще кто такой?
Она оборачивается. Немолодое лицо ярко, но неаккуратно накрашено; на верхних веках ее “тени” искусственные, а под глазами, не менее густые, – натуральные. Эта женщина – Людина мать.
– Какого пса пристали? – Мать вытирает руки после покойницы.
–
Деньги
– Но… при чем здесь ты и ее деньги?! – От возмущения у девушки истончается голос. – Какое ты имеешь отношение?
– Ну как же… – Мать отвечает спокойно, с едва заметной ухмылкой.
–
Хоронить-то ее будем на какие шиши?
Люда сильно дышит, чтобы совладать с нервами; потом без крика, но твердо заявляет:
– Тетю Аню я похороню сама. Ясно? И убирайся отсюда сию минуту!
Но мать продолжает ухмыляться – теперь уже откровенно.
– Мала еще мне указывать, сопливка… – Она озирает комнату, собираясь продолжить поиски.
Леша смотрит на Людину мать светлеющим взглядом, желваки играют на его скулах.
– Вывести ее, что ли? – спрашивает он у девушки. – Ты только скажи.
Мать, услыхав, взвивается:
– Ах, вот как! У ней теперь защитник нашелся! – Но в голосе ее к злобе примешивается испуг. Не дожидаясь Лешиной помощи, она начинает пятиться к двери.
– Щщас… щщас… погодите! – шипит мать уже от порога. – Щас я
Генку-то позову! Он вас всех отсюда выведет!
Но Трушин только поводит могучим плечом.
– Давай, зови своего Генку, – усмехается он недобро. – С ним мне будет сподручней беседовать.
Конечно, никакой Генка сегодня уже не появлялся. Пришел, как обычно, вечер, но ему не было дела до тети Аниных денег: он посидел, тихо погрустил на участке и уступил место ночи – такой же обязательной гостье, как и сам.
Чуть колышутся занавески на выбитых окнах, но комары не летят в комнату к Анне Тимофеевне. Тетя Аня лежит в своей кровати обмытая, в чистой рубашке; она не шевелится и не храпит. Она лежит… быть может, и впрямь на своих денежках, сбереженных разумно за годы воздержанной жизни… Кто знает? Сама она не расскажет, потому что челюсть ее подвязана косынкой и уста навечно замкнуты.
В соседней комнате окна тоже без стекол и тоже ночь легко и неслышно дует снаружи на занавески. Только здесь почему-то теплее – возможно, от человеческого дыхания или от лампы на столе, глядящей в блюдце с окурками. Лампа тянет в себя дымную прядку из незагашенной сигареты и выдыхает через светящиеся жабры наверх, где сквознячок подхватывает дым, и распускает, и треплет, делаясь видимым. Свежий ночной воздух мешается с табачным ароматом – такие новые запахи для девичьей комнаты…
Люда смотрит на карту Советского Союза, ищет на ней Черное море и
Крым, но глаза ее туманятся… Сон совсем близко, только девушке жалко сейчас засыпать.
– Леша… – бормочет она уже непослушными губами.
– Я тут, – отвечает он.
Тут, конечно, он тут – ведь голова ее лежит в эту минуту на широкой
Лешиной груди. Девушка удовлетворенно улыбается… и с улыбкой на лице все-таки засыпает.
Люда спит; Леша тоже задремал. Погасла в блюдце сигарета – выгорела сама собой. Только что это? Уже не ветерок пустил волну по занавеске… Вот ее край отгибается, и в щель просовывается кошачья голова. Дуська замерла: она пристально и недоверчиво смотрит на спящих.