Люди Дивия
Шрифт:
– Какая благосклонность, какая милость к падшим!
– Но и ты помоги мне. Ты был в моем доме, когда там что-то произошло между моей женой и Остромысловым. Я умоляю тебя, расскажи мне! Это более чем важно для меня. Не упускай ни малейшей подробности!
– Твои слова произвели на меня впечатление, - живо откликнулся Глебушкин, - очень большое впечатление. Я тронут. И все, что от меня зависит, будет исполнено. Увы, твоя жена... Я потрясен! Рассудительная особа, известная своим благоразумием, всегда склонная к целесообразным поступкам... к тому же внушительных форм и даже с брюшком... Казалось бы, полная гармония между духом и телом. И вдруг выходки худощавой, странной, экзальтированной девицы с узкой и напряженной лисьей мордочкой! Очень фантастично. У меня давно сложилось мнение, что от мужей бегают, кроме всяких мечтательниц, только законченные стервы. Но толстухи не бывают стервами да и не забивают себе голову пустыми
Он наполнил рюмку и залпом осушил ее, не предлагая и мне сделать более гладким и уступчивым подъем к устрашающей тьме тайн, леденящих кровь загадок. Выпитое укрепило его, преобразило в дельного рассказчика. Я ждал откровения. Парень все заметнее лоснился. Испарялся и чудесным образом оставался цел и невредим, как домовой. Благодаря ему, я чуть было не помешался на мысли, что мой дом везде, а настоящего не сыскать. Неуязвимый, он даже не пьянел толком.
– Мы все ушли тогда от Клавки, а он, Остромыслов, почему-то остался и провел у нее несколько дней, - начал Глебушкин обстоятельное повествование.
– Ну, дело хозяйское, решил я. И сам был под большим впечатлением ряда событий: похороны Вани Левшина и последующие поминальные выпивки с закуской - раз, рассказ Клавдии в духе историй писателя Мэтьюрина - два, мистическое возвышение Мартина Крюкова - три. Вот три кита, на которых я держался в последнее время. С грехом пополам, конечно, но держался. Было ясно, что в другую школу жизни мне уже не поступить. Но затем Остромыслов вдруг прибежал ко мне на жительство. Если это можно так назвать... Вернулся он от вдовы, я тебе скажу, Никита, какой-то не такой... просто-таки новый и неузнаваемый человек, а что между ними происходило, не знаю. Мне он ничего не рассказывал, вообще меня не замечал и игнорировал. Хотя и пришел в мою лачугу, а вел себя так, словно находится... Бог знает где!.. не то у себя дома, не то в доме умалишенных, где наиболее предприимчивые - а он именно таков!
– пытаются сразу воздвигнуть стену между собой и постоянными обитателями. Одним словом, одержимый. И весь дрожит, а глаза бегают. Бросился к телефону, позвонил куда-то и кричит: алло! Рита? поскорее введи в землю избыток энергии Зет, а я сейчас приеду! а, простите... это не Рита?
Вот такой была его речь. И повторялась, повторялась она без конца, без смысла. Твердил одно и то же, как заводной. С десяток, не меньше, провел подобных безрезультатных разговоров, а уж волновался перед каждым звонком словно котенок, которого подобрали на улице и притащили в незнакомую квартиру. Но вот в чем штука: куда он - туда и я, как прикованный. От него исходила какая-то непостижимая сила, и она меня совершенно околдовала, он был магнитичен, притягивал меня... Липучка! Я был выпивши и до его появления весело жужжал, а тут влип и только слабо шевелил крылышками. И когда он звонил, я ведь стоял за его спиной и видел, что он набирает не шестизначные номера, как положено у нас в Верхове, а семизначные, понимаешь? И звонил-то он отнюдь не за пределы Верхова!
Поразмыслив и ничего не придумав для объяснения этой телефонной загадки, я туповато спросил:
– Кто же в таком случае отвечал ему?
– Не знаю, - слабо, с детской беззащитностью улыбнулся Глебушкин.
– Не моей одурманенной алкоголем голове разгадывать подобные ребусы. Я пропал, братец, сошел с круга. Нет былого Глебушкина!
– Продолжай, прошу тебя.
– Моя история подходит к концу.
– Нет, она только начинается. Знаешь, меня больше всего волнует, что произошло с моей женой.
– Хорошо, - Глебушкин понимающе кивнул, - переходим к главному. Бросил он, значит, эти бесполезные звонки, наш неизвестно от чего возбудившийся философ, и выбежал из дома, а я, естественно, за ним, потому как был привязан и околдован. Улицы, солнце, меня разморило, но я не отставал. Прибежали к твоему жилищу... ну, кровля там, под кровлей - мир, чистота и порядок, как водится в семьях, где главой писатель, где двигатель всего гений, воображение, слово, изящная словесность... Что греха таить, я завидовал тебе до сих пор, завидовал и жаждал усыновления, жил мечтой считать тот дом за отчий! Сшибив со щеки сырую слезинку, вошел в него, прячась за спиной Остромыслова... Положим, крался как тать, но ведь не оставлял почву своих как бы сыновьих мечтаний и даже надеялся на удобный случай, мол, объяснюсь и меня уже отсюда не прогонят... Но это лирика, я и был лиричен, а вышло-то все драматически и в высшей степени таинственно, даже до абсурда. Я следовал за философом тенью, он, можно сказать, разматериализовал мою душу, разодушевил мою плоть, боюсь, и твоя жена не сумела меня различить своевременно,
– Ради Бога, не уклоняйся в сторону, - взмолился я, подливая ему в рюмку для ободрения его художественных дарований.
– Да, ты прав... Итак. Молча вышел Остромыслов в сад, а дрыгающаяся Рита за ним, как слепой за поводырем. Я тоже; но я не в трансе, а в задумчивости, обескураженный происходящим. В саду одержимый повернулся лицом к твоей неумеренно помолодевшей благоверной, поднял руку с вытянутым указательным пальцем и изо всей силы стукнул ее в лоб. Рита упала... но, клянусь, видел собственными глазами!.. в каком-то полуметре от земли ее спина вдруг словно наткнулась на некую плоскость и застыла... впрочем, она руками как веслами или крыльями уперлась в землю.
Я бездумно вытащил струйку из лужицы разлитой Глебушкиным водки, извилисто повлек ее пальцем по блестящей поверхности столика и прошелестел:
– А ноги?
– Ноги?
– Оторвала от земли?
– О, как же я забыл!
– вскрикнул Глебушкин.
– Нет, безусловно нет, и это очень характерная деталь и живописная подробность. Ногами она тоже упиралась, но как!.. Это был натуральный плуг. Землепашество, представляешь? Богоугодное дело, но не когда им занимается утратившая чувство реальности дама. Надо сказать, так она и удержалась на вытянутых руках... Логически мысля, следует предположить, что она воспользовалась ими как передаточным средством и ввела в землю избыток энергии Зет. Как того и требовал Остромыслов. Не торопи меня сейчас, я пью.
– Свободной рукой защитно поводя перед моими будто бы желавшими заговорить устами, он опрокинул в себя содержимое рюмки.
– Увиденное вышибло меня из колеи. Я был почти готов к тому, чтобы тоже попахать там землицу, там, в твоем саду. Полуобморочное состояние! А Рита встала, ничуть не потеряв в своей свежести, по-прежнему вся в очаровании младых лет, просто заглядение, но удивительное дело - в неком новом умиротворении, даже чуточку отстраненная, а все же и в той одержимости, что была у Остромыслова. Тут они впервые заметили меня. Взялись за руки, стоят, улыбаются, люди, которые, конечно же, не станут почем зря суетиться, ерзать, а если и исполнят какой-нибудь шаманский танец, никто не усмотрит в этом ничего сомнительного и комического, - так вот, взглянув на меня свысока, они говорят: шут! передай Никите, что с его семейной жизнью покончено, и пусть ему в голову не приходит нелепая мысль искать нас.
– А кто сказал это?
– быстро и тревожно вставил я.
– Кто конкретно произнес эти слова?
– Затрудняюсь ответить. Вроде как оба, в один голос. Пойми, на меня нашел словно бы столбняк, они сказали, отдали, то есть, распоряжение, я же без промедления выкрикнул: слушаюсь! Они и удалились. Я остолбенел и некоторое время стоял в глубоком и вряд ли к чему-то обязывающем мой разум размышлении. Потом я вошел в дом, чтобы дождаться тебя и передать услышанное, а обнаружив в холодильнике бутылочный арсенал, понял, что и у меня имеется определенный избыток энергии, который следует куда-нибудь ввести. Я пил, брат, пил, пока не свалился, и не стану уверять, будто успел подставить руки...
Наш разговор протекал в уединении, кафе словно вымерло, рассказчик безмятежно наслаждался сознанием, что не он один потерял в этом мире ориентиры, другие тоже попадают в передряги. Внезапно из боковой двери возле стойки бара в полутьму зала вышел толстый человек в черных лоснящихся брюках и белой рубашке с короткими рукавами, вопросительно огляделся и тяжелым шагом направился к нашему столику.
– Я из ваших, ребята, - сказал он, грузно опускаясь на стул. Его взгляд неторопливо путешествовал по нашим лицам.
– Вполне вероятно, - согласился Глебушкин.
– Ваша наружность мне кажется знакомой.
Толстяк обтер замусоленным платочком широкое плоское лицо и объяснил:
– Я был на похоронах Вани Левшина и потом отмечал все поминальные сроки. Слышал Мартина Крюкова и увлечен его идеями. Просто в свободное от эзотерики время я маленько приторговываю. Владею этим кафе... жить-то надо! "У Макара" это потому, что я и есть Макар. Макар Хвостов.
– А, буржуазная знаменитость!
– глуповато захихикал Глебушкин. Смердение исходит от твоего кафе, Хвостов. Посыпь себе голову пеплом.