Люди до востребования

Белозеров Андрей

Провожающие, пройдемте на трапезу - теплая квартира, водка, курятина в лапше, - я напился вдрызг.

10. Черная река

Как я уже говорил - елки у меня нет. И это честно, когда без декораций.

У меня знакомая, жизнь не сложилась - за 30, а что в той жизни... Работа кассиром в супермаркете, бесконечная очередь меняющих деньги на еду. Дома - сериал, книжка про неземную любовь, такая же одинокая ворчащая мать, неизбежно тяжелеющий шарик доброкачественной опухоли в левой груди, суррогатные радости в виде новой дубленки или кофточки для плывущей

уже фигуры. Каждый год они с мамой наряжают елку, готовят всякие биточки, зразы, дамские пальчики, набитые мясом, и тихо встречают очередной отрезок времени на своей унылой прямой. И над всем - елка пушится, и нет ничего печальнее и беспомощней вида праздничной елки в месте, где ни тихого счастья, ни веселого смеха, ни любви неземной... а лишь обреченность сокамерников, которые режут новую насечку на шкале пожизненного срока.

Вот и нет у меня елки, печаль преумножающей. Да и смена на праздник выпала.

На этот раз досталась мне самолетная стоянка у ангара тяжелых ремонтов. Здесь сторожевая будка о четырех столбах, потонувших в грязном, утрамбованном ветрами в камень снежном наносе. Здесь, перед ангаром, два опломбированных Ила, стадо желтых, похожих на жирафов, стремянок для обслуживания самолетов. Здесь, чуть поодаль - самый ангар с прожекторами, которые выуживают из тьмы лоскутья воздуха - все в стремительных блестках снежной пыли. Подле будки - две кабины от демонтированных элок... похожи на селедочные головы... элки списали, порезали болгарками и свезли в цветмет, а головы остались лежать у меня под окном. И вокруг - огромная черная пустота и перемещающийся по ней воздух, полирующий огромную снежную плоскость. Стремянки поют. Они состоят из полых трубок с отверстиями, и порывы течения черноты извлекают из них звук - словно множества флейт, дудочек и рожков играют разом.

Город отсюда как на ладони. Официального салюта не было, но в полночь люди с китайскими петардами повылазили на улицу, направили их в слепое небо с млечным пятном на месте луны, и весь город замигал разноцветными искрами и зарницами. Отчего-то правая часть города салютовала на секунду позднее, чем левая. Хлопки я не слышал - их уносил и пожирал ветер. Картина немного напоминала бомбардировку Багдада, которую как-то транслировали в новостях.

Выкурив сигарету и выпив кружку ячменного кофе, я улегся на встроенные в будке нары. Подушкой мне служил кусок поролона из пассажирского кресла в самолете. От старости поролон крошился и лип, и его липкие крошки закатывались в волосы. Неизвестные мне задницы летали в этом кресле через полмира, туда-сюда, и если уснуть, может, привидятся чужие города и далекие земли... Но спать было нечестно.

– А сейчас бы нам, Андрей Борисович, форели вот, молочного какого-нибудь посолу, и с такими перчинками круглыми, на дробь похожими.

– Правы вы, Андрей Борисович, очень бы пришлось. Я форели-то и не пробовал вроде ни разу.

– А вот и коньячка бы, Андрей Борисович.

– Да нам, Андрей Борисович, и водяры вполне... Чтоб в графине. Да, и блюдо еще с заливным, овальное такое. Много ли нам надо, не жульен ведь из лисичек какой бля.

– М-м, а вот нам бы и женщина не помешала, красивая, кудлатая, ветреного свойства. И вот прямо нам на колени.

– Не помешала бы... Ветреного свойства раз уж.

– Да-а, Андрей Борисович, смотрите, тенденция какая настораживающая. Позапрошлый год встречали вы с друзьями многими и водкою. Прошлый же год, хоть и один, но, по крайней мере, водка

таки была. А теперь? Один вы и без водки.

– Согласен, Андрей Борисович, настораживает тенденция...

– Это ж, что выходит, каждый год у вас что-нибудь да отнимает. А следующему году, ему ж и отнять-то нечего будет от вас, кроме, разве что вас, Андрей Борисович.

– Совершенно нечего... Ну, с новым годом, Андрей Борисович.

– С новым годом, Андрей Борисович.

К четырем ночи город как-то разом погас. Я вышел на улицу и заслушался пением стремянок.

Здесь, на берегу из утрамбованных снежных горбов, не было декораций. Черные воды, честные и холодные, текли из своего черного истока, дышали, перемещались, гнали за собой ледяную шугу серых облаков, вымывали все наносные цвета из меня, уносили и растворяли безвозвратно все мои слова и молитвы.

Я давно уже плыл по этой реке.

11. К миру

Смерть мне всегда больше виделась не с косой, а с метлой такою, из колючего терновника. Рано поутру - о, мой любимый мир, - едва затеплилась твоя заря, она идет по дворам, сметая мусор человеческий, выпавший за ночь из окон, и праздничным цветом оранжевого жилета расцвечивает твой понедельник. Скошенные злаки после обмолота сносят в амбар, а мусор сносят на помойку - вот в чем здесь принципиальная разница.

«Где ваш Армагеддон, мама?» - спрашиваю я. Мама состоит в здешнем обществе рериховцев, а те об Армагеддоне поговорить любят, у них на все есть ответ.«Он уже идет». И еще говорит, все будет постепенно, и целый миллиард его переживет, а Америка, говорит, пострадает более всего. Рериховцы много рассуждают о всемирном заговоре, и Америки, сеющей семя зла, не любят, им даже Армагеддон благ, лишь бы той Америке хуже.

Да, но ведь здесь я с ними даже солидарен...

«Что делается, что делается», - качает головой мама и испытывает тайное удовлетворение, вписывая падение торгового центра в свою «тетрадь катастроф». Есть у нее такая. Листы разбиты на колонки - дата, место, число жертв. Она заносит в анналы признаки входящего в раж Армагеддона. Там все: землетрясения, извержения, цунами, даже самолет с нашими одаренными детишками, погибший над лоснящейся Швейцарией. Она зовет это техногенной катастрофой.

«Самолеты будут падать все чаще. В атмосфере сейчас поток высоких энергий». И: «Так Бог постепенно отсеивает людей».

Стреляет Бог из своей божьей рогатки прицельно по одаренным детишкам. Вот уронил как-то хвост от Антея на интернат для детей инвалидов. Разве не прицельно? У мамы на все нашелся бы ответ, у меня нет ни одного. Я смотрю на жизнь и ничего в ней не понимаю. И если завтра, к примеру, Грабовой и Виссарион действительно окажутся Иисусами - я пожму плечами и вновь опущу голову к земле.

Моя мама верит обоим, особенно Г.Г., потому что переться в тайгу, в город солнца - здоровья не хватит. А тут страна Григория, она повсюду, она вокруг тебя, а в ней, как при коммунизме, никому не надо будет умирать, не надо будет мести дворы за подачку в полторы тысячи, собирать с газонов окурки, использованные презервативы и выслушивать надменные упреки вечно недовольных жителей, в организм вольются сила и молодость и не выльются уж обратно, рассосутся кисты, нормализуется работа кишечника - кружка Эсмарха, это страшное, резиновое, грелкообразное, перекочует на антресоль и не вернется боле назад, на свой гвоздь.