Люди долга и отваги. Книга вторая
Шрифт:
А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена камера занавеской и растениями на подоконнике!
— Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, — объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)
Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!
Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предубеждениям — и нашим, и Михаила Петровича — все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.
Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы
На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.
— Не привык я, чтобы рядом храпели всякие… Да еще пристают: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.
Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как «пациент» переносит заключение? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?
Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.
— Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Говорят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!
Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на данной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и «тонкая натура», и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отличной.
— Ну что ж, — говорит Дайнеко, — раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?
Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.
В таком настроении застало его предложение Дайнеко поработать.
— До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?
Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!
Но Михаил Петрович чувствует, как у того уши торчком, и снова ударяется в общие разговоры. Прежде чем касаться конкретных эпизодов, ему бы хотелось представить, как Юрий Юрьевич провел последние годы. Где-нибудь постоянно работал? Нет? А жил? Ага, нынче здесь, завтра там. Ясно. Случайные заработки и страсть к путешествиям. Отлично. Путешествия — увлекательная штука. Юрию Юрьевичу нравятся больше сельские пейзажи или города? Города? О вкусах не спорят. И где же ему удалось побывать? Много где? Что ж, для интереса давайте запишем. Подряд не припомнить? Подряд не обязательно, можно, например, по союзным республикам. Начнем хоть с вашей родины. Какие местности вам знакомы, кроме Мукачево? Кишинев. Живописный город, согласен. А что, базар там на прежнем месте?..
Географических изысканий хватило и до обеда, и после обеда, и определенно могло
— Спору нет, вам не позавидуешь, — сочувственно сказал он, пряча улыбку. — Мне, между прочим, тоже. Намаюсь я, прежде чем поведу его, куда мне требуется!
— Но… как же быть?.. Как-то спланировать бы, Михаил Петрович. Когда вы начнете действительно допрашивать?
— По-вашему, я дурака валяю? Я же допрашиваю, братцы! Такое начало нужно.
— Именно такое? Единственно возможное?
— Нет, не единственно. Можно другое. Но тут и его характер роль играет, и мой, и… сложно объяснить. Даже вообще не все словами объяснишь.
Стали думать, что делать. С одной стороны, никто в группе не ожидал — и не желал бы, — чтобы перед камерой что-то специально разыгрывалось. Всех привлекал чистый документ. С другой — один реальный допрос равнялся по длительности трем полнометражным фильмам. Не новость, разумеется: давно было известно, что необходимы выборочные съемки. Но надеялись, что удастся ориентироваться на слух: кто-то из авторов (либо режиссер) дежурит в углу у динамика, ловит в разговоре интересное место и подает оператору сигнал, когда включать камеру, когда выключать.
Чтобы не гнать пленку зря, но и не прозевать важного, попросили Дайнеко все-таки немножко поработать на нас — делать маленький характерный жест перед тем, как в кружении необязательных слов и вопросов он начнет закладывать вираж для выхода на серьезную цель.
Прогноз Михаила Петровича оправдался: Ладжун шел на сближение медленно.
Взаимное прощупывание, пробные атаки и контратаки, уход в глухую защиту, обманные маневры, поиски тактики, стиля поведения… С чем все это сравнить? Для бокса — чересчур сложно, для шахмат — сумбурно. Ни с чем, пожалуй, и не сравнишь, кроме как с допросом, но не экранным или литературным, четко выстроенным и очищенным от примесей, а с живым, который и увидеть-то можно лишь сквозь глазок…
В том, как складываются отношения следователя и допрашиваемого, есть много психологических сложностей. Рано или поздно хороший следователь их преодолевает, и возникает определенный контакт. С виду Дайнеко добился контакта без труда. Уже на втором допросе Ладжун держался гораздо свободней, а к концу его, похоже, произошел решительный сдвиг. Но впечатление было обманчивым. Просто дала себя знать многолетняя привычка Ладжуна к общению с самыми разными людьми, к «задушевной дружбе» с первым встречным, если тот мог оказаться полезным. В теперешней же ситуации полезней благожелательного следователя не было для него человека на свете.
— Пока веду не я, — усмехался Михаил Петрович. — Пока это он меня охмуряет методом «предварительного вхождения в доверие».
А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но — понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя «охмурять». Он стал говорить Ладжуну «ты», «Юрий Юрьевич», порой даже «Юра», потому что обращение в виде «обвиняемый Ладжун» окатывало тело ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустословие, мелкие хитрости и увертки.