Люди, горы, небо
Шрифт:
Ах, все это мнительность, мнительность! Стараясь заглушить неприятный осадок внутри, разыгравшуюся, как больная печень, едкую неудовлетворенность собой, он продолжал говорить не то всерьез, не то дурачась, немного уже паясничая, а может, и намеренно играя с огнем:
– Послушай, Виктор, учись, брат, житейским вещам: никогда не целуй некрасивую девушку, мой тебе чистосердечный совет.
– Почему? – бесстрастно спросил Витька, но голос у него все же чуть-чуть дрогнул.
– Потому, что ей это лестно, понимаешь ли ты, когда ее целуют. И она обязательно всем встречным-поперечным разболтает. Уж это
– Спасибо, я учту, – все так же бесстрастно пообещал Витька.
Станиславу и вовсе не понравилось, что он так нарочито серьезно принял его дурацкий совет. Станиславу вообще ничего сегодня не нравилось.
– Пойти спать, что ли? – сказал он, но ответом ему было молчание.
Закинув ногу на ногу и обхватив колено, он полегоньку раскачивался вместе с бочкой, что-то про себя мыча. Наверное, стихи, потому что фраза за фразой начали наслаиваться в этом мычании законченные строфы, сперва косноязычные, глуховатые, а потом уже напряженные, густые, как звон откованной меди. У Станислава неожиданно обнаружилась впечатляющая дикция.
Восходят сильные по лестнице годов,
На женщин не глядя, к ним протянувших руки, Открывших груди им, не различая звуки -
Желанья женского неутомимый зов.
Восходят сильные к сияньям вечеров,
Где, как кустарники, в крови тяжелой, в муке Сплелись огни; звенят предчувствий луки;
И – наверху они, средь мировых ветров.
И жадно рвут они там звезды и кометы,
Потом спускаются, изведав славы светы,
С душой, сожженною огнем пустой игры.
И видят женщин вдруг, их ждущих средь томлений, Внезапно падают пред ними на колени,
Похищенные им кладя в персты миры.
Я люблю стихи Верхарна, – сказал он с пробившейся в голосе стеснительностью, – люблю за их фламандскую медовую вязкость, они чем-то сродни живописи Рембрандта, Рубенса, Снайдерса, Ван-Дейка, и так бражиста, тепла, телесно ощутима их плоть!
– Стихи весомы, и вы точно о них сказали, вряд ли можно сказать лучше, – согласился шеф.
Тогда Станислав, не дав опомниться, прочитал что-то хилое, блеклое, лишенное прежнего размаха.
– Что за гадость вы прочли? – возмутился шеф.
– А если это Верхарн?
– Бросьте вы! У меня пока есть слух на стихи – на чужие.
– Вот я и проверял ваш слух. Да и вкус.
– Бросьте вы! Мне всегда казалось, что подобные стихи может написать только человек, не живший с женщиной, несбывшиеся вожделения которого переросли в злобноиздевательское отношение к ней.
Первой реакцией Станислава было желание возмутиться, но он переборол себя и даже неожиданно захохотал. Его самого поразило, что захохотал он от души.
– Вы меня подсекли на корню, шеф, – сказал он сквозь смех. – Никогда не подумал бы, что у вас в запасе могут найтись столь разящие аргументы. Однако серьезно, не принимайте близко к сердцу, не стоит… Стишата действительно скверные – они написаны одним новомодным поэтом и у известного рода любителей ходят по рукам. Надо думать, что только по испорченности натуры моей они врезались мне в память.
– Смейтесь, смейтесь, – непримиримо проговорил шеф, уже держась за полог палатки. – Во всяком случае, смех освежает мозги, действует на человека примерно так же, как умывание. Советую читать писателей,
Удивительней всего, что Станиславу сделалось легко, будто он сразу, одним махом, очистился от некоей скверны, донимавшей его давно и мучительно.
– Ничего, малыш, ничего, – сказал он, примирительно похлопывая Витьку по плечу. – Можешь целовать некрасивых девушек. Я тебе даже советую. У них иной раз встречается нечто, чего не найдешь ни у какой писаной красавицы. И они умеют дорожить чувством. Может, у меня именно потому в семейном плане решительно не задалась жизнь, что я всегда гонялся за чем-то эфемерным, как жизнь мотылька-однодневки. Живи своим умом, малыш. Плюнь на чьи-то советы. И на мои. Ведь все, что я тут у костра сегодня наболтал, – это, знаешь ли, плюнуть и растереть.
Как бы пропустив его слова мимо ушей, очень тихо и очень серьезно Витька спросил:
– Далеко ли отсюда до острова Рождества?
– На кой он тебе ляд?
– Может ли достигнуть сюда радиация?
– Ха! Плюнь… Возможность радиации – а она ничтожна – не худшее, что нас здесь может ожидать.
Он как-то сник, потупился и долго сидел молча.
Но вдруг встрепенулся. Уже поднимаясь, ударом каблука вышиб из-под себя бочку. Зевнул, расправил плечи.
– Гораздо ближе до того острова, где отощавшие японцы, выброшенные вместе со шхуной зимним штормом, пожрали друг друга с потрохами.
– Я что-то не уловлю связи, – сказал Витька.
– Не нужно во всех случаях насильственно устанавливать связь, стремиться к рискованным параллелям, – устало заметил Станислав. – Не нужно чрезмерно усложнять и без того достаточно сложное наше бытие. Ха! Самураи, что с них возьмешь? Дремучая Азия. Склонность к харакири…
– Наш бы Зиганшин…
– Вот видишь, – усмехнулся Станислав, – наш Зиганшин… У него иного рода закваска. Не на тех хлебах взращен. – Он воззрился на безмятежно и бесконечно что-то жующего Егорчика. – Послушай, может, ты по-братски поделишься с нами тем, что так утомительно долго жуешь? Все-таки коллектив – это сила, которая…
Егорчик извлек из-за щеки кусок вязкой смолы.
– Это смола, – сказал он. – Тут много на берегу смолы, море выбрасывает. Она очищает зубы.
– А зачем тебе чистые зубы? Для какого пира? Егорчик не удостоил его ответом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
О том, что на острове есть лежбище сивучей, догадывались еще в старом лагере, хотя в справочной литературе оно не было отмечено. Вероятно, из-за малочисленности, или же морские львы облюбовали эти места недавно.
Как бы там ни было, а Витька, постоянно шныряя по острову, забираясь все дальше через отроги и ущелья, наконец, достиг самых головокружительных участков побережья. Не стоило и помышлять спуститься здесь к морю, так безнадежно обрывались базальты, раздробленные в воде на множество кекуров, расплюснутые лепешками.
Вот на тех-то рифах, соединенных с берегом узкими перемычками (в прилив сюда захлестывала вода, и рифы становились островками), Витька обнаружил несколько сивучей-самцов и при них десятка два-три маленьких, с коротким лоснящимся мехом самочек.