Люди государевы
Шрифт:
Ходу до пустыни старца Филиппа было день.
Отряд подкрался под самую рождественскую ночь, когда старец Софоний заканчивал праздничную вечерню перед всей братией и пустынниками. У ворот стоял на карауле Михаило Енбаков и поглядывал на светящуюся в темноте прорубь окна часовни в виде креста. Внезапно кто-то навалился на него сзади и зажал рот. Михаил, резко присев, освободился, и его страшный вопль пронзил ночную тишину. Но тут же пресекся: сразу три тела навалились на него, и он только успел выхватить нож из-за голенища и, падая под тяжестью чужих тел, направить его себе в живот.
В часовне услышали крик и успели запереться. Солдаты
— Отворите! Вины ваши прощены будут!..
— Лучше закона и веры истинной убиенным быти, нежели еретиком в посмехе и ругани под началом антихристовым! — прокричал старец. Из окна раздались два выстрела, и майор схватился за плечо. Он приказал ломать двери.
Внутри люди тесно сгрудились, колыхнулись к амвону. Раздался плач сына Падуши, но тут же осекся в кофте матери.
— Сердцеведче господи, — возгласил старец Софоний, — виждь злобу кровопийцев безбожных, яко сноповом равне связня братию нашу, затязаша и обитель огнем пожгоша отца Сергия великомученика, и до нас приидоша, такожде сотворити имут. Но, о судие праведный, приими духи наша, яко же и всех, иже тебе ради от нападания и страха мучителей сами себе различным смертем предавше. И вмени нам в закон истинного страдания, поистинне, яко тебе ради умервщляемся и яко же овцы от волков на смерть предаемся…
Раздался стук в двери, солдаты били в нее бревном. Старец поднес свечу к сену со словами: «Помоги, Христос!» Пустынники последовали его примеру.
— Нет, нет! Дитя безгрешно, безгрешно! — с криком рванулась к двери жена Падуши с сыном на руках. Но пустынники, глядя мимо нее, сомкнулись перед ней непреодолимой стеной…
Из-за деревьев с пригорка перед пустынею Федька Немчинов видел все, как на ладони. Слышал, как офицер пытался уговорить раскольников, видел, как солдаты начали ломать дверь и как почти сразу из окон часовни повалил дым и затем вырвались красные языки пламени, оттесняя темноту. Из часовни донеслось пение, которое скоро сошло на нет, и уже только треск и удение огня, да крики бегающих вокруг часовни солдат заполнили елань. Прикрываясь рукавами от жары, солдаты пятились все дальше от сруба и молча замерли поодаль, глядя, как клубы черного дыма взвивались к звездному небу. И вот уже столб всепоглощающего огня вознесся, следом вспыхнул крест над башенкой и исчез в огненном смерче, который все набирал силу и слепил глаза.
Когда рухнула крыша, россыпь огненных хлопьев и искр мотнулась ввысь. Искры гасли высоко-высоко, казалось, почти у звезд.
На плечо Федьке опустился теплый клок сажи. Он смахнул его, всхлипнул и ткнулся лбом в шершавый ствол ели. По шапке забарабанили крупные капли. Оттаявшие деревья будто оплакивали сорок людских душ, очистившихся в огне и вознесшихся для обретения вечного блаженства.
ЭПИЛОГ (1756 год)
После Барабинской степи, набухшей талой апрельской водой, пошел таежный санный путь. Хотя и в лесу чувствовалась весна, но дорога еще возвышалась, утрамбованная над землей, и сани гулко били полозьями по оледенелому вытаявшему следу, который протаивал и становился к полудню ноздреватым и рыхлым в прогалах, где солнце пробивалось через сплетения хвойных лап. Незаметно начались болота, и сани замотало на вытаявших седых кочках. Тряска была утомительной в конце столь длинного пути, и люди, сидевшие в санях, обрадовались, когда неожиданно Степан Мальцев, правивший лошадью, сказал, перекрестясь:
— Вот, слава богу, и добрались, Федор Иванович. Вот она, наша обитель, стало быть…
Федор Немчинов
— Ладно устроились, за таким заплотом сидеть можно…
Федора Немчинова и Семена Шадрина, известных расколоучителей, разыскали Иван Носков и Степан Мальцев, жители деревни Мальцеве Чаусского острога по важному делу.
— Порешили мы, Федор Иваныч, неотменно гореть, понеже житье наше худое вовсе. Нынче, почитай, до Пасхи кору сосновую есть начали, — говорил Иван Носков, то и дело поглядывая на Мальцева. — Окромя того, гонения за веру истинную терпим: в церкви печатью антихристовой креститься велят, чиновникам управителя нашего Чаусского острога Копьева кожу с нас лишь осталось содрать, так все взяли. Жаловались в уезд, в Томск, воеводе Бушневу, да легше не стало. Кнутом за жалобы грозят… Гореть решили неотменно, да только вот причаститься пред смертью не у кого, и слово божье молвить некому… Об вас, Федор Иваныч, и про батюшку вашего смерть за веру истинную приявшего, премного наслышаны. Съездили б к нам, ибо есть такие, кои в сомнении пребывают, надо ли гореть… Оттого мы ушли из деревни нашей Мальцеве и избы перенесли…
— Сколько в обители собралось? — спросил Федор Немчинов.
— Более полтораста душ, — ответил Степан Мальцев.
— Святое дело замыслили, ибо только в огне от скверны греховной душа очищается воистину! Не мало зрел я душ, уходящих к богу чрез огненну дверь… Отец так мой ушел… На Иру братья сгорели. А в Елунинской гари до шестьсот душ сразу сожглось, шестьсот душ! Ныне мой черед пришел. Много я по Сибири-матушке хаживал… И Беловодье искал, и у себя в Тарском уезде, в Бергамацкой слободе, земским комиссаром был, немало в жизни навидался и скажу, что некуда человеку идти, только в веру истинную! А коли в ней притеснения, то огонь нам один помощник. Поеду, братья, к вам, и вот Семена, товарища своего, возьму, он тоже божественные книги знает, проводим в последний путь…
За тяжелыми из полубревен воротами Степан Мальцев повел их к крайнему из четырех стоявших дому. Навстречу им вышел похожий на Степана чернобородый мужик. Поздоровавшись, сказал:
— Заждались вас, вижу, не один… Народу много собралось, а службы настоящей никто не ведает.
— Сии учителя помогут нам службу править по старопечатным книгам, — сказал Степан и повернулся к Федору Немчинову. — Это брат мой, Мальцев Федор. Извольте, отцы, в избу нашу, кою перевезли мы из деревни сюда, подальше от мирских соблазнов и худых глаз.
— Прибыло ли народу без нас? — спросил Степан брата. — С десятка три прибыло из-под Томска, когда узнали, что будет у нас сын страдальца Ивана Немчинова… Вы уж, Федор Иваныч, послужите у нас, потолкуйте старопечатные книги…
Две недели прошли незаметно в заботах и службах. Однажды Федор Немчинов, закрыв толкованную им книгу Правой веры, собирался идти к трапезе, как услышал у порога часовни шум. Седой высокий старик закричал срывающимся плачущим голосом лохматому здоровому мужику, к которому жалась его жена с детьми:
— Иван, не блажи! Не может сие угодно быть богу. Вы с Петром корень наш изводите… Для того ли я спину ломал, вас подымая, недоедал, чтобы вы богом данную жизнь пресекли? Не может ему то быть угодно!
— Ты ж слыхал, че толковал оной наставник. Лучше убиенным быти, нежели в посмехе и ругани! — возразил сын.
— Кто такой? — спросил Федор Немчинов Степана Мальцева.
— Старик Иван Кубышев… Сыновья его, Иван да Петр, с семьями гореть порешили, а он против того. Вредный старик.