Люди грозных лет
Шрифт:
— Ишь ты, чего захотел, — иронически улыбаясь, сказал Панченко. — Да это, если ты хочешь знать, традиция и особенность нашей армии. Разве ты не знаешь, как Климент Ефремович, Семен Михайлович, Михаил Васильевич, я уже не говорю о Чапаеве, Котовском, Пархоменко, Щорсе, сами в атаку бойцов водили? Шашку вон и вперед, самым первым на врага, а за ним лавина!..
— Семен Прокофьевич, — остановил Лужко горячую речь Панченко, — товарищ комиссар! Времена сейчас не те. Тогда нужно было и можно было всем командирам, даже самым большим, первыми в атаку бросаться. А сейчас, при таком огне напрасно гибнет командный состав, теряется управление подразделениями. В итоге —
— Ну, знаешь, — рассердился Панченко, — что командир первым в атаку идет — это незыблемый закон, это традиция нашей армии и только нашей.
— Уж если говорить о традициях, то и в русско-японскую и в первую мировую войну офицеры тоже шли впереди своих цепей. С легонькой шпажкой, парадным шагом, под барабанный бой. Да это еще что! А Суворов? А Багратион со знаменем на крепостную стену первым лез! А генерал Раевский со своими сыновьями? Так что эта традиция уходит в далекое прошлое. И зародилась она в других условиях.
— Вот что, Петро, я тебе по-дружески советую: выбрось ты эту блажь из головы и не вздумай свою теорию проводить в жизнь. Иначе мы тебе так набьем одно место, что ты долгонько сесть не сможешь. Я знаю, что у тебя еще есть одна теория и тоже очень вредная.
— Это насчет траншей, что ли? — хмуро спросил Лужко.
— Вот именно, насчет траншей.
— А что же в ней вредного?
И опять между ними разгорелся яростный спор. Лужко доказывал, что рекомендованная уставами так называемая «очаговая» система обороны, основу которой составляли отдельные окопы на стрелковое отделение в виде «усов», ослабляет устойчивость войск в обороне и облегчает противнику ее прорыв, что боевая практика, сама война отвергли эту систему, возродив к жизни сплошные траншеи, которые и укрывают личный состав, и маскируют оборону, и дают возможность свободно маневрировать силами и средствами.
Панченко же упорно настаивал, что нужно делать то, что рекомендовано уставами, что Лужко по молодости и горячности заблуждается, опять называл Лужко нигилистом, своевольным человеком и опять предупреждал его об ответственности за отступление от уставов, за нарушение установленных норм и правил.
Теперь Бочаров со всей отчетливостью видел, что спор этот не случаен. Это была борьба того нового, что родилось в ходе войны, с тем устаревшим, что осталось от довоенного времени. Понимая, что Лужко прав, основывая свои утверждения на конкретном опыте войны, а Панченко вместо доказательств только упорно ссылается на уставы и узаконенные положения, Бочаров не выдержал и вмешался в опор.
— Я не согласен, с вами, Семен Прокофьевич, — заговорил он, вглядываясь в лицо Панченко. — Жизнь непрерывно движется, ее нельзя остановить. То, что вчера было хорошо, сегодня уже плохо, а завтра — преступно. Так и уставы наши. Они во многом устарели, их нужно очень серьезно пересматривать.
— Как пересматривать? — удивился Панченко.
— Заново писать, в свете новых требований войны.
Панченко с минуту растерянно смотрел на Бочарова, не понимая, как может представитель Наркомата обороны так неуважительно говорить об уставах. Он даже усомнился, действительно ли этот полковник тот человек, за кого он себя выдает, но, вспомнив, что сам проверял его документы и что о нем командиру полка звонил лично командир дивизии, решил прекратить невыгодный для него спор.
— Наше дело солдатское, — не глядя на Бочарова, сказал Панченко, — напишут новые уставы, будем новые выполнять, а сейчас давайте-ка лучше спать. Уходились за день-то, ноги как не свои.
— Товарищ полковник, —
— Расскажите, Андрей Николаевич, — поддержал и Панченко.
— Хорошо, — согласился Бочаров.
До поздней ночи говорил Бочаров, но ни он, ни Панченко, ни Лужко, ни командиры и штабы соединений и частей, оборонявшихся под Курском, не знали, что в это самое время, в ночь с 27 на 28 июня 1942 года, немецкое главнокомандование приказало с утра 28 июня начать отложенную ввиду проливных дождей и сильных ветров операцию «Бляу». Это была последняя спокойная ночь под Курском и Белгородом.
Глава девятая
Утро 28 июня 1942 года обещало быть на редкость погожим. Во второй половине ночи еще с вечера поднявшиеся вверх облака рассеялись, и над уснувшей землей засверкало звездное, по-летнему глубокое небо. Росы не было, но от земли поднимался легкий сырой туман, оседавший в лощинах и волнистой полосой разделявший позиции воюющих сторон. К рассвету туман сгустился, но как только на востоке полукружием заалело небо, поднялся вверх, неуловимо расплываясь и исчезая. Дышалось в это раннее утро особенно легко и просторно. Дежурные расчеты, офицеры на наблюдательных пунктах, часовые у штабов, складов и на дорогах жадно вдыхали влажный живительный воздух, надеясь обсохнуть и согреться от надоедливых проливных дождей.
Но не успело еще взойти солнце и подсушить мокрую землю, как позиции советских войск покрылись сплошными огненными всполохами взрывов, а с противной стороны с нарастающим воем все неслись и неслись новые сотни, тысячи снарядов и мин, покрывая все оглушительными взрывами и едкой гарью порохового дыма.
— Передать в роты: укрыть людей в блиндажах, оставить только дежурных! — крикнул связным Лужко.
Он схватил телефон, пытаясь вызвать роты. Телефон уже не работал. Крикнув радисту, чтобы тот не терял связь с полком, Лужко выбежал на свой наблюдательный пункт. Артиллерист и минометчик были уже там, но делать им сейчас было нечего. Слишком слабы были калибры их пушек и минометов, чтобы противостоять уничтожающей силе вражеского огня.
Лужко взглянул на покрытые взрывами и дымом позиции рот, озлобленно выругался и присел рядом с Бочаровым.
— Ну и молотит, — пытался пошутить Лужко, но вместо шутки выдал свое волнение.
— Ничего, — невозмутимо сказал Панченко, — окопы у нас глубокие, землянок и блиндажей хватит. Пусть молотит, остановится когда-нибудь.
Лужко взглянул на комиссара и удивился выражению его лица. Комиссар был совсем равнодушен, спокойно покуривал папиросу и только изредка смахивал рукой осыпавшуюся от сотрясения землю. Таким же спокойным и невозмутимым показался Лужко и полковник Бочаров. Он сидел, прислонясь к стене ниши, и о чем-то сосредоточенно думал. Земляная пыль сверху сыпалась ему за ворот, но он даже не пытался прикрыть шею.
— Сейчас бы артиллерии дальнобойной, — сказал он, не изменяя положения, — бригад так десятка полтора.
— И самолетов эскадрилий сорок, — добавил Панченко.
— Да и самолетов, — согласился Бочаров и, отстранясь от стены, погрозил кулаком: — Будет у нас и дальнобойной артиллерии вдосталь и самолетов…
— А знаете, — заговорил Панченко, — Перекоп штурмовали мы, вот было…
Оглушительный треск над головой прервал его. Упругая волна горячего воздуха рванулась в нишу, прижала людей к стене и, встряхнув землю, сразу ослабла. Через минуту новый взрыв сорвал перекрытие над нишей, и все увидели задернутое дымом окровавленное небо.