Люди грозных лет
Шрифт:
Когда отошли километров на шесть от Двугорбой высоты, у моста через узенький ручей батальон встретила походная кухня, и впервые за четверо суток люди получили горячую, с пригарью кашу. Чернояров, присев на колесо кухни, молча считал людей и, когда прошли все роты и позади осталось только прикрытие Привезенцева, шепотом спросил повара:
— Ну как?
— Три четверти котла осталось, — ответил повар.
— А ты не жадничал?
— Никак нет, товарищ майор, двойную порцию выдавал. Может, подойдут еще? — спросил недогадливый повар.
— Не подойдут, — хрипло проговорил Чернояров и с трудом проглотил застрявший
Приказав подошедшему Привезенцеву «не дремать, а смотреть в оба», Чернояров пошел в голову батальона, обгоняя жиденькие строи рот. Он шагал, мечтая, как приляжет утром где-нибудь на солнце, блаженно закроет глаза и тут же уснет. Мысли о сне прогнали и собственную сонливость. Как часто бывало с ним, ему вдруг показалось, что люди его батальона делают не то, что нужно, что вместо ускоренного, как было приказано, марша, идут, еле переставляя ноги и засыпая на ходу, что в стрелковых ротах младшие командиры, заменившие выбывших из строя офицеров, не смогут поддержать так необходимую сейчас дисциплину, чего доброго, не только не уследят, как заснут и отстанут их подчиненные, а заснут и отстанут сами, и батальон, его батальон, и так сохранивший всего треть людей, придет к месту назначения лишь с командиром и группой писарей и связных вокруг него.
И Чернояров то останавливался, пропуская роты, пересчитывая людей и придирчиво всматриваясь в их согнутые, понурые фигуры, то вновь бежал в голову колонны, опять проверял, осматривал, подзывая к себе командиров и напоминая им, чтобы они строже смотрели за людьми, не допускали ни одного отставания.
Так, измученный, усталый, метался он, не давая покоя ни командирам, ни связным, ни своим писарям и ординарцу, пока не прошли те пятнадцать километров, что отделяли Двугорбую высоту от нового рубежа обороны на берегу болотистого ручья. Все время находившийся в батальоне Лесовых иногда подходил к Черноярову, пытался заговорить, но тот отмахивался, неизменно повторяя:
— Не мешай. В другое время.
— Товарищ майор, — наконец поймав Черноярова в голове колонны, когда тот, с трудом передвигая ноги, вернулся из очередного обхода батальона, настойчиво заговорил Лесовых, — ну что вы мучаетесь и других мучаете? У нас же во всех подразделениях расставлены коммунисты и комсомольцы. Все люди на местах, и каждый не только понимает — душой чувствует ответственность.
Чернояров, как обычно, хотел оборвать Лесовых, сказать ему, что батальоном командует не Лесовых, а Чернояров, но старший политрук говорил так просто и душевно, что Чернояров невольно поверил в его искреннее желание помочь ему.
— А ты сам-то ужинал? — вместо резкого возражения спросил Чернояров.
— Конечно, — ответил Лесовых, — целый котелок каши съел.
— А хороша кашка-то, правда?
— Изумительная каша! — ответил Лесовых. — Вот еще бы чайку горяченького вприкуску да вздремнуть минуток ну хотя бы шестьсот.
У ручья, где батальон должен был остановиться, Черноярова встретил офицер связи и передал приказ командира полка двигаться дальше и выйти к поселку, до которого было еще около восьми километров.
— Да-а-а! — прочитав приказ, проговорил Чернояров. — Еще часа два топать.
— Я в подразделения пойду, поговорю с коммунистами и комсомольцами о новом приказе, — сказал Лесовых.
— Ладно, иди, — ответил Чернояров, — и еще раз скажи им, чтоб ни одного
С раздвоенным чувством уходил Лесовых от Черноярова. То недоверие к людям, которое так и сквозило в каждом слове и в каждом действии Черноярова, было обидным и оскорбительным для Лесовых. Но он всегда видел, что Чернояров вкладывает все свои силы в выполнение боевого приказа и делает все, чтобы батальон действовал как можно лучше. Это последнее было главным на войне и во многом оправдывало и грубость Черноярова и его недоверие к подчиненным.
«В самом деле, — раздумывал Лесовых, — война — это такое дело, где человек рискует самым ценным — собственной жизнью. Каждому жизнь дорога, и каждый любым путем стремится сохранить ее. А воевать нужно, значит нужно и жизнью рисковать. Только не все люди высокосознательны и способны самостоятельно пойти на риск. Значит, нужна твердая, жесткая дисциплина. Может, и не прав я, когда раньше обвинял Черноярова в грубости, в выпячивании собственного «я»? Может, это особенно и нужно на войне?»
Весть о приказе пройти еще восемь километров неизвестно какими путями дошла уже до солдат. Они шли в темноте, шепотом переговариваясь друг с другом, и Лесовых жадно ловил обрывки их разговора:
— Эх-хе-хе! Далеконько еще.
— Вот если б не слякоть эта…
— Если бы не слякоть, то шагай да шагай себе.
— Шагай! А ноги-то, что ж, они железные, что ль?
— Железо, оно бы давно сломалось, не выдержало, а человек все выдерживает.
— А что, товарищ старший политрук, немец-то, говорят, в Воронеж прорвался? — узнав Лесовых, спросил кто-то из солдат.
Лесовых поймал ломкий свет мигнувшей в просвете туч звезды, но тут же упустил этот свет и с опустошающей ясностью понял тревожный вопрос солдата. Он и сам не знал, прорвались немцы к Воронежу или не прорвались, но по всему, что видел в эти дни, что слышал из скупых, отрывочных рассказов о действиях других частей, понимал: положение на фронте тяжелое, немцы далеко продвинулись вперед, и вся страна опять стоит под угрозой смертельной опасности.
— Прорвались или нет, не знаю, — заговорил он, шагая рядом с солдатами, — только положение очень тяжелое.
— Да мы и сами понимаем, — проговорил тот же невидимый в темноте солдат, — а душа-то нудит и нудит, будто умер из родных кто.
Солдат смолк, и только чавканье шагов бередило ночную тишину. Далекие и близкие пожарища бледными отблесками озаряли согнутые, с пустыми вещевыми мешками, мокрые спины солдат, вырывали тут же гасшие искры на касках, медью отражались на покачивающихся штыках.
— А за Воронежем-то просторы, хлеба, — со вздохом проговорил другой солдат. — И Москва совсем рядом, я до войны ездил, часов что-то двенадцать, не больше.
Этот приглушенный голос словно разбудил шагавших солдат, и все заговорили так же приглушенно и тихо:
— Не один Воронеж, и Валуйки, говорят, взяли…
— К Ворошиловграду подошли…
— А это же Донбасс, уголек…
— Разве уголек только, там и хлеба невпроворот…
Солдаты шли все тем же ровным неторопливым шагом, многие от усталости гнулись почти к земле, часто спотыкаясь, сквозь зубы матерились, ко не слышал Лесовых ни одной жалобы на трудности, на невозможность после стольких дней и ночей изнурительных боев прошагать еще восемь мокрых и грязных километров.