Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя
Шрифт:
Славик нехорошо прищурился и тихо выдал:
— Нечем платить? Это ИМ нечем платить, сало! — Он ткнул пальцем в сторону сгрудившегося у заборчиков остального невзрачно — молчаливого стада. — У тебя я бы нашёл, если б хотел, что щедро поделить! А вот в остальном ты путаешь, братан. Я не твой «бык», чтобы испытывать жаркую потребность прийти и прикрывать собой твою задницу! Ты мне нужен не более, чем зайцу зимой лыжи… — Того и гляди, с зубов друга начнёт, шипя, капать кровавая смола. Набычился и ощетинился так, что и лев бы призадумался. Экий он сегодня заведённый!
Усатый
— Хлопцы, остыньте. Фёдор просто хотел сказать вашему другу, что пока мы справляемся сами. Худо-бедно, но сами. Нам действительно не нужны ни охрана, ни пастухи. И нам действительно нечем поделиться за заступничество. Самим жрать нечего. Наши люди пошли вдогонку за теми ублюдками, и постараются подстеречь и подстрелить хоть парочку. Они охотники со стажем, лес знают.
— Пошли такие, как этот? — я кивнул на «жировика» Фёдора. — Тогда готовьте лихих пони и крепкие сани. И не одни, — сегодня вам всю ночь предстоит вывозить и омывать трупы вашей «цирковой карательной группы». Хотя вам их тоже, ради смеха, могут подбросить по частям. Так что хоть далеко ходить и тяжело таскать не придётся. Это десантники. Почти все профессионалы. Убивать они обучены не только сусликов.
Фёдор что-то, возмущаясь, тихо буркнул, но задорно и боевито встопорщенная на здоровенном затылке Упыря кожа, как и услышанная от меня мрачная перспектива, заставили его мигом заткнуться и не разжигать костра скандала посреди порохового склада карликов.
— Ну, может, им повезёт? И хоть ненадолго, но тех отвадят… — Гришин выглядел несколько смущённым, но взял себя в руки: — Я тоже не знаю, наступит ли такое время, когда мы пойдём на поклон к чужакам, или мы закончимся раньше. Но сегодня мы просто пытаемся выжить.
Шур, продолжающий, как бы ненароком, осторожным хорьком следить за окрестностями, о чём недалёкие аборигены абсолютно забыли в процессе рыночных разборок, затянувшись сигаретой, быстро повернул хищный профиль к усатому:
— Это надолго не затянется, дядя. Поверь.
И снова целиком ушёл в созерцание.
Усач понуро наклонил голову, в которой ранняя седина оставила среди былой угольной черноты широкие просеки, как-то тоскливо помолчал, затем решительно поднял блестящие глаза:
— Я Гришин. Иван Гришин. Председатель этого кооператива. Ну, бывший, в смысле. Здесь у меня семья, — дочь, жена и за душою ни хрена, что называется. Так, отголоски бывших заслуг. Но я знаю, что меня нигде не ждут. И я отчего-то уверен, что умру я не от голода. Так какая тогда разница, где подыхать? Лишь бы не как собака. Хотя бы в бою.
В воздухе повисла та особенно пронзительная тишина, выдавшая разом все их настоящие страхи и ужас перед грядущей безнадёжностью. Бравада этого непризнанного «вождя команчей» не впечатляла, и он это понимал. Не то время.
Право слово, — пламенная речь таракана на осклизлом бревне посреди бескрайних вод, с жуткими и леденящими кровь проклятиями в адрес всего человечества, из всего услышанного единственно вызывала бы уважение.
Однако
Выбросив окурок, уже обжигавший мне пальцы, я набрал в грудь воздуха, чтобы поставить точку и попрощаться с этой гнетущей тишиной…
— Сынок, у тебя нет немного хлеба? Вам, военным, ведь выдают…
…Всегда не мог спокойно смотреть, когда старухи у прилавков и витрин со всякими вкусностями медленно и стыдливо перебирают на ладонях мелочь, словно вот сейчас, сейчас…,- они просто наберут нужную сумму и… Я всегда знал, что в тощей её котомке уже давно лежит то, что она смогла позволить себе купить на ближайший месяц. И что несчастная украдкой, и опасаясь, что её поведение неверно растолкуют, бросает растерянные, быстрые и просто жалкие взгляды на мясо — молочное и кондитерское изобилие, в душе молясь о том, чтобы никто не увидел в её глазах отблеска обычной обделённой, недоедающей человеческой жадности…
Пусть грешно говорить о подвигах собственной надувшейся от гордости добродетели, но всегда старался купить что-нибудь для таких вкусное и полезное. Тут же и на свои, разумеется….
В пяти шагах справа от нас в проёме калитки скромно стоит та, чьи негромкие слова кнутом стеганули по моим, уснувшим было, нервам и совести. Она точно не присутствовала на этом коротком импровизированном «общем собрании частников». Я бы заметил её в любом случае.
Если рассудить по её возрасту и нынешнему состоянию, ей уже стоило немалых трудов даже подняться с постели, где она, видимо, лежала, экономя силы, и дойти до калитки. Ей, словно замшелой глупой черепахе, нет дела больше до человеческих страстей, претензий и условий, выставляемых друг другу вымирающим человечеством, до последнего мига пытающегося «качать» несуществующие уже права.
Она просто хочет ещё хоть немного прожить. Чтобы встретить хоть ещё один рассвет, стоя на горе отходящего в Унылые Дали мира. Её вопрос был единственным, который реально, денно и нощно мучил здесь всех, и лишь уже неосознаваемая, скромная и наивная непосредственность старости, в которой нет места понтам и условностям молодого мира, позволила именно ей озвучить за всех их общую и единую мысль…
Её святая вера в чью-то волшебную мощь, что придёт, не оставит, вынесет из огня и не даст страдать в одиночестве, — в армию, в медицинскую сестричку, в начальника ЖЭКа, — оказалась выше моих сил. Весь мой внутренний сарказм сжался и забился больным испуганным ёжиком под покрывало.
Спаси Господи… Когда-то она и подобные ей бабы долго вынашивали и в муках рожали, воспитывали и холили детей, которые давно выросли в чудовищ, и которых я теперь так быстро и хладнокровно убиваю…
Я поднялся молча. Мне впервые за много лет было нечего сказать. Ни ей, ни людям, ни Богу…
Я просто подошёл к её калитке и, отчего-то стыдясь поднять глаза, развязал перед нею вещмешок. Не глядя, я сыпал на землю то из взятых с собою запасов, что ещё возвращалось со мною домой неиспользованным. Я вывалил перед ней главное богатство нынешнего мира, — Жизнь.