Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя
Шрифт:
— Всё, что не смогли унести, припрятали по возможности. Может, и не найдут. — Фархад задвигал желваками. — Недолго ж мы в покое прожили…
Тот турок, который шутил тогда со мною на печальной выборке «спецовок подводников», после которых лично я лежал в жаре почти неделю, сегодня не дрожал, не улыбался и не шутил. Сегодня он зло и с угрозой горизонту хмурился.
— Бузина, собери мне шесть человек. Из арсенала у Шура возьмёте вот это, — я протянул ему клочок бумаги, на котором нацарапал свои «размышления». — И поставьте людей делать то, что нарисовано ниже, под этой чертой. С соблюдением всех размеров. Приведи сюда человека четыре баб. Ваш сбор через час.
Царящая во дворе первоначальная давка была быстро «распределена» по-деловому
Глядя на всё это сверху, я только теперь понимал, что двадцать моих диких соток реально уже тесноваты. И что практически половине прибывших пока придётся жить на улице. Под навесом, или просто, — где придётся. То бишь мужчинам и подросткам. Погибать или побеждать которым сподручнее на открытом воздухе. В то время как женщинам и детям помладше повезло укрыться под кровлей, но которым придётся помогать нам в полную меру своих сил.
По мере того, как мы ввяжемся в драку, места с каждым днём заочно, возможно, будет всё больше. И те немногие вернувшиеся вполне могут разместиться с «шиком и комфортом»…
Когда-то я смотрел «Планету обезьян». Таким же диким лагерем грудились в джунглях остатки ополоумевшего человечества, угнетаемые краснозадыми макаками, вымахавшими невесть на каких таких харчах до размеров среднего диплодока. И силищей обладающей такой же.
Как бы в действительности в скором времени не начать нам поглядывать на заросли и деревья… Вот только чтобы жить на них, не помешали б растущие на них бананы. В этом-то климате. Засесть в ветвях и дожидаться, когда же и в самом деле придут эти самые мартышки…
Смешно и страшно думать об этом. Стараюсь отогнать эти мысли. Я внутренне горько усмехнулся. Теперь мы действительно до крайности напоминаем то ли становище кроманьонцев, то ли средневековую крепость, в которую при появлении кочевников сбежался из-за наружных стен под защиту своего герцога мастеровой люд. Не хватало лишь стоящей во внутреннем дворе цитадели…
Мурата я отослал наводить порядок среди своих, дав наказ через час вновь подойти.
— Сколько у нас есть времени, Фархад? Как думаешь? Успеем ведь?
Тот на пару секунд задумался:
— Думаю, часов двенадцать. А может, и сутки. А может, и вечность. Хрен его знает, дорогой брат Шатун. Вы же ведь понимаете, что мы в этом деле уж точно полные крестьяне. Полные, совершенные и законченные невежества. Без каких-либо «но» и «если». Вам виднее. Вот, например, я. Что «я»? Всю жизнь думал о том, что и все прочие люди. Делал то же, что и все. И как-то даже не задумывался о том, что такое может случиться. Ну, смерч видел, ну куда ни шло. А чтоб ТАКОЕ… Вы если вот мне скажете: «Фархад, дубина ты эдакая, возьми вот покрепче ружьё и пойди-ка во-он туда, и там, пожалуйста, и сдохни», так я и пойду. И сдохну. Потому как жить — умел, а вот выживать… А раз так — что остаётся простому крестьянину? Работать умею; барашка, козу пасти умею. А в остальном… Ни черта ведь не понимаю, за что и хвататься — не знаю… Знаю только, что как-то выжить нужно, своих уберечь… А как?! Как с головой, не понимающей толком ни в русском языке, ни в математике? Не я, ни жена. Хорошо, дети сами умно учились. Помочь решить задачку не просили. А то папа б им такого нарешал… Вот потому я и с Вами, и рад, что не в стороне.
— Да не спеши ты так помирать — то, человек! Ты мне и живым ещё очень пригодишься. Люди с юмором мне нужны.
— Спасибо, конечно, дорогой Шатун. Было б хорошо. Не хочется быть сильно уж мёртвым Фархадом. Трое детей у меня. Маленькие ещё. Кормить бы…
— М-да…Есть среди вас те, кто плетёт корзины? Ну, хотя бы основу корзин. Обод.
— Ну, а как же?! Считай, несколько человек ими на базарах торговали, этим и кормились. Сами и делали.
— А плотники?
— Ну, так, почитай, половина умеет. Не из задницы же руки на селе, дорогой Шатун!
— Давай их всех сюда. Всех. Если что — и без них там, в общем бедламе, обойдутся.
Фархад шустро спустился с помоста и двинулся в сторону ещё пока бурлящего человеческого моря, и растворился в нём, кого-то касаясь рукой по ходу и выкрикивая имена.
Из разговоров с Фархадом я понял, что два дня назад пацаны из села Мурата, собиравшие по склонам скудную траву и прочую поросль на корм полуголодному скоту, видели в горах нескольких бегущих по тропам со стороны Адыгеи человек в военной форме. Практически без вещей, без головных уборов, но с оружием. Один сильно от них отставал. Пару раз упав, он уже не смог больше подняться. Остальные, не сбавляя темпа, продолжали свой быстрый бег, даже не обернувшись и не поинтересовавшись судьбой товарища.
Благоразумно пересидев некоторое время за камушками, четырнадцатилетние дети пропустили беглецов, стараясь не попадаться им на глаза. Когда те скрылись из виду, пацанята отослали одного в село предупредить своих. Затем, посовещавшись, решились всё-таки проверить раненого. Подобравшись поближе, крикнули ему, чтобы не вздумал сдуру начать палить. Мол, мирные мы жители. Получив ответ, что солдат их понял, осторожно подошли.
Кое-как, с помощью подоспевших через час двух взрослых, перенесли его в селение. Боец был совсем плох. Потеряв много крови, он таял прямо на глазах. Но успел рассказать, что часть, о которой упоминал Круглов, и из которой они сами и удрали так вовремя, всё-таки раскололась окончательно. И не далее, как позавчера эти разрозненные группировки сцепились. Две из трёх. О том, из-за чего и почему, солдат особо не знал. Напали на них неожиданно, ночью. Но было заведомо ясно, что они разбиты. И когда от сорока человек, защищавших одну из высот, их осталось только пятеро, они отступили. Точнее, побежали. Куда конкретно они направлялись, уходя с поля боя, он не понимал. Что сталось с другими, он не знает. Но думает, что такая же судьба постигла и остальных.
Три с половиной неполных сотни против восьмисот с лишним, да на плато, не имеющим практически никаких заранее подготовленных укрытий и рубежей, почти заведомо обречены. Боеприпасы уходили. Раненых было столько, что они не могли ничем помочь им. Третья группировка вроде не вмешивалась в конфликт. Но, если верить опасения командира, знавшего ситуацию и погибшего спустя два часа после начала атаки, она могла б внезапно ударить в спину нападавшим тогда, когда атаковавшая их сторона увлечётся добиванием оставшихся ещё в живых из их группы.
Так, видимо и произошло, потому что, отступая, они часов через шесть услыхали редкую отдалённую канонаду с той стороны, где и оставалась в своё время «третья колонна». Самая многочисленная и организованная. Лучше всех снабжённая. И во главе которой стоял целый полковник. Вместе с парой верных ему целиком майоров и капитаном. И которая явно собиралась под шумок устроить собственные делишки, перебив дерущихся обеих сторон.
— Мы сперва подумали, что полковник этим наводит порядок, «наказывая» отщепенцев. Но умирающий сказал, что «командующий» и в мирное время был каким-то чокнутым. А после того, как часть осталась предоставленной самой себе, и совсем сдурел. Не слыша три недели в эфире ни хрена, — ни позывных Генштаба, ни передач Округа, он вообразил себя чуть ли не Александром Македонским. Собрал личный состав и объявил о том, что часть ныне переходит на особое положение, то есть принимает статус вольного войскового соединения под его командованием. Несогласным предложил валить на все четыре стороны. Остальным обещал содействие в «решении ряда личных вопросов». Видимо, давал «добро» на грабежи и насилие. Лично перед строем застрелил двоих офицеров, знавших головную «болячку» шефа, и сразу пытавшихся его образумить. В принципе, из-за этого всего и раскололась часть.