Люди как боги (илл. В. Чигирева)
Шрифт:
Я присел в скверике на площади. Напротив стоял дом с навесом над первыми этажами, под этим навесом в последний приезд в Столицу я прятался от дождя. Я вспомнил незнакомую девушку с высокой шеей и широкими бровями, Мэри Глан, мы с ней тогда стояли рядом и она издевалась надо мной. Что с этой строптивой Мэри? В Столице ли она? Умчалась, как все, куда-нибудь на новостройку?
Кто-то сел на скамейку. Вначале я не обращал внимания на соседа, потом повернулся.
На скамейке сидела Мэри Глан. Появление ее до того отвечало моим мыслям, что я, растерявшись, молча глядел на
— Здравствуйте, Эли! — сказала она. — Ведь вас зовут Эли Гамазин?
— Здравствуйте! — ответил я. — Да, я Эли Гамазин. А вас, если не ошибаюсь, зовут Мэри Глан?
Она не удивилась. Она спокойно кивнула головой.
— Какое совпадение, — сказал я. — Представьте себе, я только что думал о вас, и вот — вы появляетесь!
— Вы считаете это совпадением? Просто я пожелала встретиться с вами и просила Охранительницу навести вас на мысли обо мне. Я вчера встречала вас.
Мне стало смешно и досадно. Я успел в странствиях забыть, что на Земле командуют Охранительницы. Если это и было чудо, что я думал о Мэри, то чудо обыденное, технически подготовленное, еще деды потрудились, чтоб оно стало легко осуществимым.
— Итак, вы хотели меня увидеть, Мэри? Я все же настаиваю на своем: я тоже интересовался про себя, где вы. Что же мы скажем друг другу теперь, когда желания наши осуществились?
Она не торопилась с ответом. Впоследствии я узнал, что до нее не вдруг доходит, чего от нее ждут. Пока она раздумывала, я разглядывал ее. Я помнил ее некрасивой, но она была скорее хорошенькой, чем некрасивой. Единственным, что не вязалось с ее тонким лицом были широкие брови, но они нависали над такими темными задумчивыми глазами, что несоответствие пропадало. И при первой встрече я запомнил, что глаза у нее темные, но мне показалось тогда, что они темные от раздражения.
— Я виновата перед вами, — сказала Мэри. — Не знаю, почему я была с вами груба в Каире и на этой площади. Я решила: обязательно извинюсь, когда встретимся. Но вы улетели на Ору, а после в Плеяды и Персей… Ну, вот вы вернулись и я извинилась!
Она встала, но я задержал ее. Мне захотелось пошутить.
— А знаете ли, что перед отлетом я запрашивал Справочную о нашей взаимной пригодности?
Мэри решительно не хотела смущаться.
— Да, знаю. Я знаю также и то, что мы ни с какой стороны не подходим друг для друга. Всего доброго, Эли.
Я больше не решился задерживать ее. Я сидел на скамейке и смотрел ей вслед. О Справочной она соврала, Охранительницы не выдают личных тайн. Потом я сообразил, что Мэри, очевидно, тоже запрашивала обо мне и потому знает, как мало у нас соответствия. Она для того и удалилась, чтоб я последующими вопросами не выведал ее маленького секрета. Мне было жалко, что она ушла.
— Вы не забыли, что вас ждет друг? — сказала Охранительница голосом старика.
Вызванная авиетка появилась немедленно, но я опоздал к Ромеро на полчаса.
— Я хотел лететь вам навстречу, — сказал он, сердечно обнимая меня. — Справочная доложила, что вы замечтались на одной из столичных площадей. Куда же мы с вами, юный многострадальный Одиссей? До обеда
Он держался так непринужденно, словно никогда не было у нас споров. Я охотно поддержал этот тон. После того как Ромеро потерпел провал на Земле, ему, очевидно, было неприятно показывать, что он помнит былые стычки. Мы не провели вместе и часа, как я убедился, что он охотно возвращается к нашей борьбе, даже иронизирует над нею.
— Пойдемте на гребень Центрального кольца, — сказал я. — Оттуда великолепнейший вид на Столицу.
— Отлично. Любоваться Столицей я готов ежедневно, сегодня к тому же ясный день.
Пока мы поднимались на крышу, я украдкой присматривался к Павлу. Все мои знакомые стали иными, я еще не привык к их новому виду.
— Давненько мы не виделись, — сказал Ромеро, улыбаясь.
— Всего два с половиной года.
— Нет, мой друг, целую эпоху. Мы простились в одном социальном времени, повстречались в другом. Счет времени правильнее вести по событиям, а не на часы. Пустое время кажется коротким, крохотный же отрезок, нашпигованный происшествиями, растягивается.
— Событий произошло много.
— Произошла революция, друг мой. А если власть не перешла из рук одного класса к другому, как совершалось у предков, так лишь потому, что давно не существует классов. Это, впрочем, не умаляет совершившегося переворота.
— Вы это называете переворотом?
— Вы считаете меня неправым? До сих пор мы жили лишь для себя. А попробуй ныне осуществить что-нибудь, специально полезное одному человечеству — Большая еще поразмыслит, не повредит ли это народам, которых мы надумали опекать.
Я понимал, что он не столько вызывает меня на спор, сколько отделывается от накопившейся горечи.
— Я бы это назвал по-иному, Павел. Просто человечество настолько развилось, что среди прочих его потребностей появились и такие, как помощь иным народам.
— Оставим это, — сказал он. — Я не собираюсь никого переубеждать. Кстати, для дружеского осведомления… Когда недавно Большая объявила о ваших открытиях в Персее, я, как и все, с честной душой проголосовал за ошеломляющий проект покончить с последними остатками самостоятельности Земли.
Разговор этот шел уже на крыше сотого этажа. Столица была до того красива, что захватывало дух.
С высот Центрального кольца она видна вся. День был пронзительно ясный, в такие осенние дни голубеют и становятся близкими дали. Я тысячу раз ходил и бегал по крыше. Зимой я пробегал на лыжах всю тридцатикилометровую магистраль, проложенную на вершине Центрального кольца, летом прошагивал ее пешком, все здесь было видено и перевидено, а я оглядывался с чувством, что впервые по-настоящему вижу Столицу. Я не уставал поворачивать голову вправо и влево. Я поразился, каждый раз заново открывая это, простоте плана великого города. Три кольца прорезают двадцать четыре магистрали от Музейного города наружу, двадцать четыре красочных, неповторимо индивидуальных улицы. Вот и все. Вся Столица исчерпывается переплетением трех колец и радиусов, проложенных сквозь кольца.