Люди как реки
Шрифт:
Его бил озноб, он приотпустил челюсть – мелко застучали зубы, с готовностью подкатили слезы, защипало в носу, в глазах. Но он перемогся, стерпел, не дал слезам пролиться, метнулся в ванную, на полную мощность пустил струю ледяной воды, схватил воду пригоршней, плесканул в лицо, не соображая, что льет на пол, на только что выглаженную матерью рубаху, на брюки, сразу же пошедшие темными пятнами.
Вода взбодрила. Вытирая лицо, он напрягся весь, напружинил жидкое тощее тело в последней попытке выдавить из себя силы к сопротивлению, но не нашлось в нем сил даже просто стараться жить, а была готовность не жить вовсе, как было ему положено.
«Все очень просто, – сказал он себе, – противиться силе глупо. С силой тебе не совладать, к тому же больно бывает не от самой силы – от сопротивления ей».
Он бежал вниз по лестнице, когда наверху стукнула дверь и звонкий голос матери, ослабленный расстоянием, нагнал его:
– Коленька, что же это?..
Дальше Коля не слышал, не посмел слушать, а тем более отвечать. Он летел вниз, прыгая через две ступеньки, и одна мысль билась в нем: только бы не споткнуться, не вывихнуть ногу, ведь тогда не придется встретить свою судьбу, свое несчастье.
4
Вадим Иванович Белов, заместитель директора по учебно-производственной работе, приехал в училище в приподнятом настроении и как всегда первым – за пятнадцать минут до начала линейки.
Поднимаясь в свой кабинет и продолжая нести в себе призабытое хрупкое чувство свежести и свободы, он, со свойственной ему подозрительностью к самому себе и желанием обязательно и дотошно разобраться в причинах, думал, отчего это в нем вдруг так светло и покойно, но причины назвать не смог.
И тогда, чтобы только не останавливаться в рассуждениях на полпути, он решил: так подействовало на него ясное солнечное утро, народившееся на земле вслед за долгими неделями хмурого дождливого августа. И еще подумал он, что вот и здоров, ничто не тревожит больше, что перемогся и в душу вернулся покой.
Но стоило так подумать, расслабиться, как немедленно всколыхнулась память, точно подстерегла, придавила больно – не вывернуться. И вновь понесло его по не раз хоженой дорожке, закорежило. Он еще попытался думать неспешно и основательно, членя цепь событий на простые и ясные составляющие, как привык, точно так еще можно было отсрочить окончательный вывод, уберечь себя, но уже понимал, не уберечься. То, что произошло с ним, слишком глубоко и серьезно задело душу.
Он очнулся – стоит в собственном кабинете. Не заметил, как открыл замок, вошел, запалил свет. Шибануло в нос застарелым табачным духом, особенно противным утром – пока не притерпишься. «Нужно запретить курение в кабинете, – подумал он, мрачнея. – Хватит дышать отравой…» Потянул плащ с себя, тупея от мучительных мыслей и не веря, что несколько минут назад легко поднимался по лестнице и нес в себе здоровье и бодрость. Но встряхнулся, вывернулся из плаща, пристроил его, не глядя, в шкаф – кое-как, вопреки обычной своей аккуратности. Письменный стол, заваленный ворохом бумаг, обошел со стороны окна, заодно распахнул форточку, жадно глотнул свежего воздуха, тяжело опустился в кресло, стиснув руками подлокотники, свесив голову меж высоко поднявшихся, заострившихся плеч.
«Так нельзя, – сказал он себе строго и холодно, – так дело не делается. Только измаешься – продолжать никакого смысла. Женщина, которую ты оставил в неостывшей постели, пусть живет дальше, но будет лучше, если без тебя».
И как только сказал он себе эти слова, слух распознал внешние звуки: хлопки парадной двери внизу, гул оживленных голосов, накатывающий смех, выкрики. И следом застучали
– Привет, привет! – выговорил Кобяков и без перехода, не дождавшись ответа, продолжал с обидой и обычным суматошным напором: – Внизу собрались ребята, шумят, мастеров как всегда не видать. Неужели нельзя заставить?..
– Это как же – заставить? – спросил Вадим Иванович и почувствовал, как тронулось раздражение. – Неужели палкой?
– А что, здравая мысль, – заспешил Кобяков. – Палкой лучше всего – доходчиво. Давно известно, что по своей воле они ничего делать не станут.
– Интересное предложение, Алексей Яковлевич. Выходит, я сижу здесь затем, чтобы заставлять нерадивых мастеров исполнять свои обязанности?
– Я так не говорю, но… Как никак, они тебе подчиняются. И ежу понятно…
– Не так давно они с тем же успехом подчинялись вам, – напомнил Белов.
– Вон ты куда дернул? Я-то помню, а ты, верно, забыл, что я теперь всего-навсего преподаватель, – обрезал Кобяков с вызовом. – Или ты и преподавателей запряжешь?
– Еще как запрягу, дождетесь, – смело пообещал Белов, с завистью рассматривая загорелого Кобякова. – А вы думали, постесняюсь, учитывая, что вы так хорошо отдохнули.
– Скажешь тоже! – оживился Кобяков и пошел к столу садиться. – Отдохнул! Держи карман шире. Дикарем разве отдохнешь? Одни очереди в пищераспределители, чтоб им пусто было, могут сна лишить – не до отдыха. Начинаешь ненавидеть себя за слабость – непременно заправиться три раза на день. Нет, милый мой, ни шиша я не отдохнул, закоптился малость – это, как говорится, налицо. Только вот неизвестно, получил ли какую пользу. Говорят, от этого даже рак бывает, – сообщил он, приглушив голос. – Но все это лирика. Ты лучше скажи мне, как нынче с часами? Сказывали, будто больше полутора ставок ни-ни… Это что же получается, тысяча восемьдесят часов в год? Не вдохновляет…
– Сказывали верно. – Белов поморщился – предстояла торговля. Но смирил раздражение и принялся объяснять: – Алексей Яковлевич, тысяча восемьдесят часов это полторы ставки, а учитывая ваш максимальный почасовой тариф, получится совсем неплохо. Не забывайте также, что такая занятость далеко не для всякого. Только для ветеранов… И конечно же, отличников боевой и политической подготовки.
– Это ты так шутишь? – спросил Кобяков погасшим голосом, сделав вид, что силы его на исходе. – Никак не избавишься от армейских привычек? Не забывайся, здесь тебе не армия – ать, два…
– Что вам известно об армии, Алексей Яковлевич, чтобы судить?
– Мне об армии известно все, – подобравшись, безапелляционно заявил Кобяков. – Ничего мудреного в армии нет. Сплошная дедовщина.
– Все – то вы знаете. – Белов помолчал, остывая, – не хотелось с утра ввязываться в надоевшую полемику. – Грозный облик товарища Клепикова еще не выветрился из вашей памяти? Так вот. На последней ежегодной операции принуждения замов к повиновению этот самый товарищ Клепиков трижды повторил, что будет собственноручно наказывать за каждый лишний сверх нормы час нагрузки. Я не враг себе, Алексей Яковлевич, как вы понимаете. Мне не с руки получать зуботычины от высокого руководства.