ЛЮДИ КРОВИ
Шрифт:
Юго-восточный ветер! Да, теперь я уверен. Я вспомнил, как он обдувал наши тела, ворвавшись в окно, и пенистые гребни волн в бухте откатывались на север. Значит, она живет где-то на Карибах или в Латинской Америке. Пытаюсь представить себе ее экзотический облик. Я чувствую себя подростком перед первым свиданием. Впервые неизвестно за сколько лет разматываю веревку, сжимаю ее в правой руке, а в левой держу свободный конец, перепрыгиваю через перила и лечу в шахту лестницы. Надо мною – древнее хитросплетение разных шкивов и блоков, которые визжат и стонут, когда сквозь них протягиваются канаты. Все приходит в движение под действием тяжести моего тела. Мое падение замедляется благодаря противовесу –
Поравнявшись со мною на третьем этаже, она чувствительно бьет меня по ногам. Судя по скорости падения, я вешу по крайней мере на пятьдесят фунтов больше платформы. В юности было совсем другое соотношение. Тогда вообще было не очень понятно, кто тяжелее. Мать ненавидела это сооружение и уговаривала отца запрещать мне такие игры. Он запрещал, но, судя по азартному блеску в его глазах, и сам был бы не прочь попробовать.
Столкновение с платформой заставляет меня тихонько охнуть. Чуть позже я смеюсь, видя, как она качается на три этажа выше меня. Потом слежу, как платформа медленно опускается и в конце концов плюхается прямо передо мной на первом этаже. Здесь тихо и сумрачно. Добираясь до первого этажа, свет постепенно блекнет. Все помещение, за исключением середины, скрыто в тени. Я заставляю себя шагнуть в темноту и нашариваю на грубой каменной стене выключатель. Его щелчок эхом отдается в тишине. Когда лампочки без абажуров рассеивают тень, я чувствую легкое головокружение, Глупо и стыдно стоять здесь голым и босым, да к тому же запятнанным кровью Марии. Этот этаж – чрево нашего дома. Мне слишком хорошо известны тайны, которые он хранит. Дон Генри устроил здесь три комнаты и восемь тюремных камер. Давным-давно я превратил одну из комнат в большой холодильник для хранения мяса Другая служит кладовой для сухих продуктов и предметов обихода. А в третьей у нас белье и сено для отца.
Камеры – другое дело. В прежние времена дон Генри заточал туда своих врагов или людей, которых потом намеревался съесть. Я предпочитаю держать двери в камеры открытыми. Закрытые, они слишком живо напоминали бы о том ужасе, который переживали здесь узники. В одной из камер я теперь устроил себе прачечную, в другой держу инструменты. Пять остальных до сих пор остаются камерами. Мы используем их в тех случаях, когда хотим подержать пленников какое-то время живыми. Я брезгливо морщу нос, вспомнив о пьяницах и нищих, которых я иногда, когда не подворачивалось никого другого, приносил домой.
– Этих-то никто никогда не хватится, – говорил отец.
Но сам-то он никогда не давал себе труда заняться ими: отмыть, отчистить, покормить, в общем, довести до кондиции, когда алкоголь и наркотики настолько выветрятся из их тел, что их можно будет употреблять в пищу. Скажу прямо, моя система лечения от алкоголизма и наркомании очень эффективна Я усмехаюсь при мысли об этом. Сто процентов моих пациентов полностью отказываются от своих пагубных пристрастий и просто не успевают к ним вернуться.
Вхожу в последнюю, шестую камеру. На первый взгляд она такая же, как другие, но на самом деле, здесь – потайной ход в подвалы под домом. Я перехожу в третью камеру, набираю вилами четыре мешка сена и прихватываю простыни и наволочки для своей кровати. И еще беру большой мешок.
Та женщина, запах которой сводил меня с ума в прошлую ночь, снова приходит мне на ум. Я представляю себе черноволосую латиноамериканку или шоколадную островитянку – но непременно с пронзительными зелеными глазами. «Интересно, какая она будет», – размышляю я, выкатывая тележку с вещами на платформу. Потом, отойдя в сторону, привожу в действие лебедку, которая поднимает мое имущество на второй этаж.
Отец
– Отец, – беззвучно зову я, – я приготовил тебе свежую постель. Встань-ка на минутку. Я должен убрать старую.
У отца не дрогнет ни один мускул. Он храпит и ничего не отвечает. Я вовсе не намерен переносить его на руках, поэтому я трясу его, пока старику не удается приоткрыть глаза и выдавить из себя хоть одну фразу:
– Питер, зачем ты меня мучаешь?
Но все же он позволяет мне помочь ему подняться и отвести себя на чистую постель, после чего вновь возвращается к своим сновидениям. Даже не стараясь сохранять тишину, я сгребаю старое сено, кое-где слипшееся от крови, в мешок, и гружу его на тележку. Потом выкатываю ее из комнаты и ставлю на платформу. Улыбаюсь про себя: целый цыганский табор мог бы отпраздновать свадьбу в комнате отца, не потревожив его сон. Платформа едет на третий этаж. Там я охапками кидаю сено на тлеющие угли. Огонь вспыхивает и пожирает сено мгновенно, я едва успеваю подбрасывать. Недолгое тепло приятно моей коже. Кажется, похолодало.
Я смотрю в окно на темнеющее небо и хмурюсь. Облака плывут на юг, гонимые злобным северным ветром. Гнутся деревья. Их листья рвутся на юг, туда, где, должно быть, живет моя суженая. Северный ветер не принесет мне ничего. Я жду южного. Разочарованно отхожу от окна, беру вилы и мешок, отправляю платформу с тележкой на нижний этаж. Как странно! Судьба моей еще не обретенной любви зависит от такой простой вещи, как ветер.
Смотрю двенадцатичасовые новости: не упомянут ли об исчезновении Марии. Меня интересует, видел ли нас вместе кто-нибудь, следили ли за моим катером. Не думаю, что нас видели. Тем не менее, когда выпуск заканчивается, я облегченно вздыхаю. Свидания на людях, да еще вечером, всегда рискованны. Отец всегда говорил, что мы в безопасности только когда невидимы. Как бы там ни было, я принимаю решение избавиться от катера, как избавился от костей Марии. А пока тщательно отмываю пол от пятен крови, застилаю постель свежим бельем и принимаю горячий душ. Потом ложусь на чистые простыни и позволяю себе вздремнуть.
Я просыпаюсь от завывания ветра. По стеклам барабанит холодный дождь. Соскакиваю с кровати и поспешно захлопываю окна и двери.
– Черт! – я вспоминаю, что в комнате отца окна тоже открыты.
Натягиваю джинсы, свитер и бегу по винтовой лестнице на третий этаж. Зола уже совершенно остыла, и ветер разметал ее по всей комнате.
– Питер! – беззвучно зовет меня отец. – Закрой окна! Дождь!
– Отец, ты сам можешь закрыть их!
Я еще раз оглядываю комнату, в которой нахожусь, и убеждаюсь, что теперь все в порядке. Дождь выбивает дробь на оконных рамах.
– Питер, это ты открыл окна. Ты, черт возьми, и закрывай!
Невольно улыбаясь строптивости отца, я неторопливо спускаюсь по лестнице к его комнате.
– И года не прошло,- язвит он, когда я вхожу.
Старик нарочито громко кашляет и чихает, пока я бегаю от окна к окну. – И разведи огонь, – распоряжается он. – Холодно.
Я бросаю в камин несколько поленьев, заимствую немного сена у отца, чтобы лучше разгоралось. Скоро здесь станет нестерпимо жарко. Но отцу это не помешает. К старости он стал чувствителен к холоду и полюбил тепло. Я зажигаю спичку, смотрю, как занимается сено, как распускается цветок пламени, как его язычки начинают лизать поленья.