Люди крыш. Пройти по краю
Шрифт:
— Постой! — задержал ее старик. — Скажи мне, ты что-нибудь знаешь о своем отце?
— Нет. — Этот вопрос Женя ожидала услышать в последнюю очередь. — Он бросил маму до того, как я успела родиться.
— Да-да, конечно. Иначе и быть не могло, — забормотал старик. Шепот выдвинул ящик стола и достал оттуда картонную коробочку с истрепанными уголками. Из нее он вытащил тускло поблескивающую стальную капсулу на черном шнурке. — Вот, повесь себе на шею. Когда станет туго, переломи ее.
— Что это? — Женя взяла продолговатый предмет в руки и почувствовала, какой он теплый. Даже горячий. Больше всего капсула походила на вытянутую пулю —
— Считай это подарком твоего отца.
ГЛАВА 7
Они сидели у самого края крыши и жевали бутерброды. Их принес Ник. Сбегал к Шепоту, когда Женьку в очередной раз скрутил лютый голод, и притащил бумажный пакет со стопкой ломтиков пшеничного хлеба и ароматной ветчины, а заодно — большой термос с кофе.
До обеда Тим учил ее прыгать на большие расстояния. По его словам, дома на Дороге Сохмет стояли очень далеко друг от друга, поэтому ей нужно было освоить полеты на пятьдесят-шестьдесят метров. Потом, когда Женя относительно стабильно начала приземляться за чертой, нарисованной Тимофеем на крыше, — при свете дня кошки не рисковали летать над дворами, где полно людей, — они перешли к ускорению.
До этого Женя лишь однажды развивала максимальную скорость — когда догоняла Шепота. В тот раз она толком не поняла, как это у нее вышло. И вот теперь ей пришлось учиться управлять одним из главных талантов людей крыш: по заказу разгонять кровь в жилах, насыщать ее кислородом и лететь вперед, словно гоночный автомобиль на трассе.
К вечеру, когда сумерки превратили город в фиолетово-синюю акварель, Женя уже могла за минуту покрыть расстояние между двумя автобусными остановками. Тим сказал, что пока этого достаточно, и они устроились неподалеку от мансарды Шепота доесть остатки ветчины с хлебом. Женя, в который раз принялась разглядывать металлическую капсулу, подаренную целителем.
— Что это значит: «когда станет туго»? — спросила она.
— Понятия не имею, — пожал плечами Тим. — Туго может быть с деньгами, с идеями, с родителями, с учебой и даже с парнями. Выбирай, что больше нравится.
— Не смешно.
— А я так старался.
— Хоть бы узнать, что это — оружие или какое-то сигнальное устройство?
— Шепот — тот еще Нострадамус. Никогда ничего прямо не скажет. Ты зря начала его расспрашивать. Он все сам объяснит, когда решит, что пора.
— Понятно, что зря, — вздохнула Женя, пряча странный подарок за пазуху. — Интересно, а как можно переломить кусок металла? Носить с собой ножовку? На случай, если станет туго?
Но больше, чем назначение капсулы, ее волновала другая тема. Та, которую она никогда не решилась бы обсуждать с Тимофеем, — личность отца. Неужели он был одним из фратрии кошек? Наверное, тоже гулял по крышам и проходил инициацию на Дороге Сохмет. Хотела ли Женька его найти? Теперь, возможно, да. Впрочем, над этим стоило еще подумать. Не сейчас — потом.
— Вот урод! Опять за
Женя проследила за его взглядом и увидела окно. А за ним залитую мягким светом комнату. Судя по всему, детскую. В квартире верхнего этажа дома напротив разворачивалась семейная сцена.
Плотный мужик в белой рубашке и брюках, явно только что вернувшийся с работы, склонился над мальчишкой лет девяти. Мясистое колено, обтянутое штаниной, упиралось в костлявую спину пацана. Выкатив глаза, то ли отец, то ли отчим методично охаживал ремнем оголенные ягодицы. От каждого удара тщедушная жертва вздрагивала, извивалась, чем, похоже, только распаляла палача.
Вопреки своей воле, Женька внезапно начала слышать осипшие крики мальчишки и полное садистского удовольствия бормотание его мучителя: «Бездарь! Ничтожество! Весь в мать пошел! Сейчас я из тебя лень выбью…»
— За что он? — оторопело спросила Женя. Ей никогда раньше не приходилось видеть таких наказаний.
— За двойку, наверное. Хотя он и за тройку дерет, и за несъеденный суп, и за разбросанные игрушки. Давно за ним наблюдаю. Жене тоже достается. Садюга, что с него взять. В администрации работает. Начальник какого-то там отдела. На домашних каждый день злость срывает.
Женя решительно встала и приготовилась перескочить на соседнюю крышу.
— Ты куда? — Тим крепко схватил ее за руку.
— Туда! Его нужно остановить!
— Нет! Мы не должны вмешиваться в жизнь людей!
— Ну почему?!
— Потому что мы — кошки! Наблюдатели. Знаешь, сколько всего видно с крыш? Там муж жену бьет, здесь родители спиваются и своих детей голодом морят… Сегодня ты влезешь в их жизнь, накажешь злодеев, пожалеешь обиженных, а завтра эти злодеи на своих жертвах отыграются. И ты будешь виновата!
В этот момент работник администрации в соседнем доме закончил избиение, промокнул носовым платком вспотевший лоб, надел ремень и вышел из комнаты. Мальчишка, тихо скуля, остался лежать на кровати.
— А главное, с чего ты взяла, что, вмешавшись, будешь права? Может, он бьет за то, что пацан дворовую кошку до смерти замучил? Полезешь его защищать и окажешься полной дурой!
— Ты же сам сказал, что мужик садист!
— Ну, я не про этот случай, а вообще…
— Знаешь, Тим, если вообще, то лучше вмешаться и оказаться дураком, чем остаться в стороне и быть сволочью!
Она выдернула руку, встала и быстро зашагала к мансарде. От ближайшей трубы отделилась темная тень. Это Ник или кто-нибудь другой из народа крыш дежурил поблизости на случай, если крысюки рискнут напасть при свете дня. Еще пять минут назад ей льстила такая забота. Она означала, что кошки по-прежнему считают ее своей, опекают. Сейчас же Женя задумалась: придут ли они на помощь, объявись поблизости отряд вчерашних гоблинов? Или будут спокойно смотреть, как ее убивают? Кошки же наблюдатели!
Женя неожиданно поймала себя на том, что ей хочется снять черную униформу и натянуть свои заляпанные краской штаны.
Старому Хрысю не спалось. Он угрюмо сидел на берегу Белого озера, глядя на его неподвижную поверхность. Обычному человеку эта пещера показалась бы совершенно темной — огромная бочка, до краев наполненная чернилами и звуком капающей воды, но для людей нор ее заливал ровный зеленоватый свет. Матовая вода не отражала стен и потолка — она напоминала лужицу молока, пролитого на мрачные камни.